Избранное
Шрифт:
— Ты заказал себе такси на девять часов?
— Нет, и билета у меня нет. И вообще нечего мне делать в этой Греции. Боюсь, как и в Англии, там будет невыносимо.
— Что ж, старина, спокойной ночи.
Глубоко обеспокоенный, Морис ушел в свою комнату. Почему все решили, что Клайв совершенно поправился и готов куда-то ехать? Клайв первый понимал, что отправляться в путешествие ему рано. Человек методичный, тут он до последней минуты не обзавелся билетом. Может, еще никуда не поедет? Но заявлять о своей надежде вслух — значит сразу ее угробить. Морис разделся, оглядел себя мимоходом в зеркало — слава Богу, он в отличной форме. Взору его предстало тренированное, добротное тело — и лицо, которое более не состояло с телом в противоречии. То и другое оттеняли темные волосы — гармонии способствовало половое созревание. Облачившись
В стену, что разделяла их комнаты, постучали.
— Что такое? — спросил он. И тут же позвал: — Входи! — потому что Клайв стоял у открытой двери.
— Я к тебе, ладно?
— Давай, — разрешил Морис и подвинулся, освобождая место.
— Я замерз, и вообще настроение ни к черту. Заснуть не могу. Сам не знаю, в чем дело.
Приход друга Морис истолковал верно. Он понимал Клайва — по отношению к жизни их мнения совпадали. Они лежали рядом, не прикасаясь друг к другу. Наконец Клайв сказал:
— Тут не лучше. Я пойду.
Морису тоже не спалось, но по другой причине, и он не стал возражать — пусть Клайв уходит. А то вдруг услышит, как колотится его сердце, и обо всем догадается.
Клайв сидел в театре Дионисия. Сцена была пуста, как уже много столетий, зрительный зал тоже. Солнце опустилось за горизонт, хотя Акрополь все еще излучал тепло. Он видел сбегавшие к морю бесплодные равнины, а дальше — Саламин, Эгину, горы, все окрашено фиолетовым сумеречным светом. Здесь жили его боги — прежде всего Паллада. При желании он мог представить, оживить во времени ее храм, ее статуи в последнем мерцании дня. Она понимала всех мужчин, хотя не знала материнства и была девой. Она вытащила его из трясины, и он искал случая отблагодарить ее уже многие годы.
Но взору его представали лишь угасающий свет и мертвая земля. Губы его не шептали молитву, его не одухотворяла вера в божество, и он знал: прошлое — это прибежище для трусов и смысла в прошлом не больше, чем в настоящем.
В конце концов он написал Морису. Письмо уже было в пути. Там, где одно бесплодие соприкасается с другим, письмо погрузят на пароход, и оно поплывет мимо Суниона и Китиры, пристанет к берегу, и двинется дальше, и пристанет к берегу снова. Морис получит его утром, собираясь на работу. «Сам того не желая, я стал нормальным. Ничего не могу с этим поделать». Слова были написаны.
Усталой походкой он спустился к выходу из театра. Как вообще человек может повлиять на ход своей жизни? Никак. Не только в вопросах секса, но и во всем людьми движет слепая сила, эта сила выносит нас к свету из сырой земли, а потом, когда случайное пребывание в этом мире подходит к концу, забирает назад и в земле же растворяет — так вздыхали актеры в этом самом месте две тысячи лет назад. И даже эта реплика, казалось бы весьма далекая от мирской тщеты, была тщетной.
«Дорогой Клайв,
прошу тебя, приезжай, как только получишь это письмо. Я проверил расписание, и если ты выедешь немедленно, то сможешь добраться до Англии ко вторнику. Твое письмо взволновало меня чрезвычайно, оно показывает, как сильно ты болен. Две недели я ждал от тебя вестей и вот дождался двух предложений, из которых, как я понимаю, следует: любить человека одного с тобой пола ты больше не способен. Что ж, посмотрим, так ли это, — только приезжай поскорее!
Вчера я заглядывал к Пиппе. Она прожужжала мне уши судебным разбирательством, говорит, твоя мама допустила ошибку, перекрыв дорогу. Но жителям деревни мама якобы объявила, что они дорогой пользоваться смогут. Я хотел узнать у Пиппы, есть ли что-нибудь от тебя, но оказалось, ты не пишешь и ей. Могу тебя повеселить: я тут занялся классической музыкой — и гольфом. В компании „Хилл и Холл“ все тоже в лучшем виде. Моя матушка, поболтавшись здесь с неделю, все-таки укатила в Бирмингем. Вот, пожалуй, и все новости. Как только прочтешь это, пошли мне телеграмму, и еще одну — из Дувра.
Клайв
Он задержался в Афинах еще на неделю, проверить себя — вдруг он ошибся? Пропитавшая все его существо перемена была столь сильной, что иногда ему казалось: Морис прав, это из него никак не выйдет болезнь. Клайв чувствовал себя страшно униженным — ведь он познал свою душу, или, как он говорил, себя, когда ему было пятнадцать лет. Но тело глубже души, тайны его непостижимы. И ведь не было никакого предупреждения, просто вслепую поменялась полярность жизни, просто поступил приказ свыше: «Ты, любивший мужчин, отныне будешь любить женщин. Поймешь ты это или нет — мне все равно». Тут-то силы и оставили его. Он пытался как-то осмыслить происшедшую с ним перемену, проникнуть в ее суть, чтобы хоть частично избавиться от унижения. Но речь шла о явлении такого порядка, как жизнь или смерть, и попытка не увенчалась успехом.
Это случилось во время болезни — может быть, из-за болезни. Первый приступ вырвал его из обычного ритма, высокая температура приковала к постели — тут природа и воспользовалась возможностью, которую не упустила бы раньше или позже. Клайв обратил внимание на свою сиделку: она очаровательна, ей приятно повиноваться. Когда он впервые выехал на прогулку, глаз сам останавливался на женщинах. Какие-то мелочи, шляпка, придерживающая юбку рука, аромат, смех, изящный скок-поскок через грязь — все это творило некое очарование, и Клайв с удовольствием отмечал, что нередко женщины отвечают на его взгляды улыбками. С мужчинами такого не случалось: им не могло прийти в голову, что он восхищается ими, в лучшем случае его взгляды их озадачивали, а в основном просто оставались незамеченными. А женщины его восторженные взгляды воспринимали как должное. Иногда на лицах вспыхивали досада или смущение — но его понимали, приглашали в мир, где играют в такие чудесные игры. Во время прогулки Клайв просто сиял. Как счастливо живут нормальные люди! И как же он сам себя обирал целых двадцать четыре года! Он болтал с сиделкой, и ему казалось: она будет принадлежать ему вечно. Глаз его примечал статуи, рекламные щиты, газеты. Они проезжали мимо кинотеатра, и он решил зайти. Как произведение искусства фильм никуда не годился, но создатель его, сидевшие в зале мужчины и женщины — они все понимали, и Клайв ощутил себя одним из них.
Конечно, столь восторженное состояние не могло длиться долго. Так бывает, когда закладывает уши: несколько часов живешь в мире сверхъестественных звуков, но потом приспосабливаешься, и все приходит в норму. Нельзя сказать, что он приобрел новые ощущения, скорее, пересмотрел прежние — жизнь ведь не может быть сплошным праздником. Ложка дегтя явилась в образе Мориса, ждавшего его после прогулки, — в результате снова нервный срыв, на сей раз удар был нанесен откуда-то из-под черепной коробки. Он пробормотал, что очень устал, и, уклонившись от разговора, убежал, а вскоре получил небольшую отсрочку, потому что приболел Морис. Клайв тем временем пытался уговорить себя, что в их отношениях ничто не изменилось, и если он может смотреть на женщин, это вовсе не означает измену. Не чувствуя за собой никакой вины, он написал теплое письмо и принял приглашение приехать, подкрепить здоровье.
Он сказал, что в машине подхватил простуду. Но в душе знал: болезнь вернулась по причинам психического свойства. Присутствие Мориса, да всех, кто имеет к нему отношение, вдруг стало вызывать у него тошноту. Фу, какая жара за обедом! Какие мерзкие голоса у этих Холлов! А смех? Анекдот Мориса — неужели нельзя помолчать? И все это перемешалось с пищей, стало пищей. Не в силах отличить материальное от духовного, он потерял сознание.
Но вот он открыл глаза, и оказалось — любовь умерла, поэтому он не сдерживал слез, когда друг поцеловал его. Легкое проявление доброты лишь усиливало его страдания, и он попросил сиделку, чтобы она не пускала к нему мистера Холла. Наконец он поправился и смог ретироваться в Пендж, где чувство любви к Морису возобновилось — но исчезло, едва Морис приехал. Друг помогал ему преданно и даже героически, но безумно раздражал Клайва. Хоть бы Морис уехал в город! Клайв так ему и сказал — айсберг был уже у самой поверхности. Но Морис покачал головой и остался.