Избранное
Шрифт:
Стою как- то на вершине зубчатого пика Басман-горы, смотрю на запад, прислушиваюсь к голосу фронта.
Через равные промежутки времени ухают сверхмощные взрывы, потрясая воздух над всей крымской грядой. Фашисты стянули под Севастополь сверхдальнобойные пушки и дубасят город с немецкой пунктуальностью.
Но и севастопольские пушкари, особенно морские, в долгу не остаются. Они отвечают лихо и даже достают до окраины Бахчисарая, наводя панику на немецкие штабные
Жив Севастополь!
Час- другой назад у нас снова побывали связные от Красникова. На этот раз Азаряна среди них не было: винодел, пять раз пересекший яйлу, устал.
Мы угостили их лепешками из муки с примесью крахмала - делали его из гнилого картофеля, добытого на заброшенном поле. В самодельном продукте немало было песка, похрустывающего на зубах. Наш новый комиссар - а им стал Захар Амелинов, тот самый, с кем я видел гибель «Армении», - назвал лепешки эти чудным словцом: лапандрусики. Не знаю, откуда он выкопал его, оно нам очень понравилось, это словцо, - лапандрусик.
Порой я бываю в крымских музеях, смотрю на партизанские экспонаты и очень жалею, что среди них нет нашего лапандрусика.
Старший связной, угловатый, немногословный, справился с угощением, поблагодарил и уснул.
Спал он ровно два часа и стал собираться в дорогу. В нем не было азарянского азарта, веселости, но чувствовался характер, бросалась в глаза весомость каждого сказанного им слова.
Сам, значит, машинист паровоза, фамилия Томенко, зовут Михаилом.
Вдруг вспомнилась областная комсомольская конференция. Ведь я именно там видел большой портрет этого человека: «Лучший машинист Сталинской железной дороги!»
Уточнил. Да, был, кажется, портрет, сам он не видел его, но слышал о нем.
Томенко и его товарищи - коренные севастопольцы, работали в депо, водили военные эшелоны, рыли окопы, а потом гамузом пошли партизанить. Восемьдесят два человека. Железнодорожная группа. Командует Федор Верзулов. Слыхали? Ну как же! Машинист, известный на всей дороге, наш учитель. Крепкий мужик.
Томенко говорил, а руки проворно снимали сапоги, перематывали портянки. Мужик, видать, сноровистый.
Бортников хотел подробностей и не оставлял связного в покое:
– Да ты рассказывай, как воюете вы там?
– Туго.
– Томенко встряхнул вещевой мешок.
– Каратели жмут, что ли?
– И они жмут. И мы им жару поддаем.
– Мешок за плечи.
– Ну и молодцы!
– Все одно туго. Фашист что-то надумал.
– А вы по-партизански: пришел, увидел, бабахнул - и айда прочь!
– Нельзя. Под Севастополем для фашиста место нервное.
С тем Томенко и простился. Мне он понравился. «Место нервное» - точно сказано.
Бортников поглаживал усы, отрицательно покачал головой:
– Отчаянный этот Красников. Я отряды там не держал бы!
А Красников держал и воевал. У меня обострялось желание как можно скорее побывать в тех краях, да и причина была:
Конечно, в те дни я не знал никаких подробностей о жизни красниковского штаба. Было известно: воюют, имеют немалые потери, о них шумят сами фашисты. По каким-то каналам проникало к нам и такое: в Пятом районе в последнее время складывается обстановка неуверенности.
Только уже после войны многое для меня прояснилось.
Сам Владимир Красников тогда придерживался твердого намерения воевать рядом с родным городом. Он блокирован, надо отдать все силы, если нужно - и жизнь, но помочь ему. Короче, командир вел линию, взятую с первых дней борьбы: действовать - и активно - на главном направлении, на «нервном месте».
Комиссар Василенко отлично понимал его, но старался смотреть дальше. Самопожертвования он не признавал. Партизаны есть партизаны, они живы маневром. Надо уходить в более глубокий тыл, а оттуда посылать летучие боевые группы на севастопольские дороги.
Особую позицию занимал начальник штаба района Иваненко. До войны - главный финансист города Севастополя, аккуратный внешне, сухой в общении, официально вежливый, душа под семью замками.
Иваненко гнул свою линию, которая была тоже не лишена смысла и сводилась вот к чему: «Никакой партизанской войны во втором эшелоне фронта быть не может. Что могли - то сделали, а сейчас, пока еще не поздно, надо уходить в Севастополь».
Все эти мнения не были частными. Они отражали настроения, живущие среди партизанской массы.
Но последнее слово оставалось за Владимиром Васильевичем. Он собрал командный состав и решительно сказал:
– Не паниковать!
…Ветер разогнал пелену с гор, серыми тучами замораживалось небо. Посыпался мокрый снег.
Красников в это утро был особенно собранным, что почувствовали все. Он велел командирам быть на своих местах, сам с комиссаром Василенко забрался на Сахарную гору и там застыл, прислушиваясь.
Ровно в восемь утра тишина неожиданно оборвалась артиллерийским огнем. Он начался со стороны противника, но уже через минуту дружно ответил Севастополь.
Дуэль между нашими морскими батареями и немцами становилась все жарче. Отдельные снаряды пролетали стоянки партизан и оглушающе рвались, дымно, но без пламени.
Полчаса качало горную гряду, ходил ходуном лес, а потом как отрезало. Только пороховая гарь остро била в ноздри.
Минута тишины перед атакой… Кто из фронтовиков не помнит ее!
Комиссар с тяжело опущенным подбородком уставился в одну точку, Красников протер пальцами стекла пенсне.
Ни командир, ни комиссар не предполагали, что эта дуэль непосредственно коснется их самих и подчиненных им отрядов. Что она просто отвлекающая сила, что под ее прикрытием подбираются к партизанам каратели.