Избранное
Шрифт:
Дверь нашего купе откатилась, появилась Тома с полотенцем, поздоровалась, встала рядом.
Эшелон тронулся, сержант вдруг улыбнулся явно нам и помахал рукой. Мы с Томой тоже помахали.
— Давно я их не видела, — сказала Тома. — Вот так, эшелоном… С войны, пожалуй. Я в госпитале нянечкой работала. Прямо
У меня тоже сжалось сердце. Это, видно, в крови уже, память о прошлом: сообщество мужчин в военной форме вызывает в женском сердце жалость и сочувствие.
Прошел Александр Викторович, громко произнеся «доброе утро», постучал в соседнее купе. Мы с Томой промолчали.
Потом мы с Томой пили чай с кексами и сыром «янтарь», который разносили официанты из вагона-ресторана. Тома удивлялась, что я пью такой крепкий чай. Разговаривали.
На Тому я обратила внимание еще позавчера, когда садилась в Москве. Ладная, подобранная, она все еще походила на женщину, несмотря на годы. Мы столкнулись в коридоре, она сказала мне что-то, усмехнувшись, тягучим грудным голосом, на «о» — сразу напомнила мне мать и теток, владимирских уроженок.
Сегодня вид у Томы был помятый, лицо обвисло и посерело. Говорила она нехотя, больше отвечала односложно на мои вопросы. Я рассказывала ей про БАМ, куда ехала в четвертый раз в командировку, а узнав, что Томе предстоит тур по Лене — Витиму, удивилась и позавидовала. Красивейшие места, я первый раз побывала там году в пятьдесят восьмом, тогда народ на пароходиках, курсирующих между Усть-Кутом и Витимом, ехал особый, туристов и в помине не было. Я вспомнила горлышки пустых бутылок, точно стая уток, плывших следом за нами по Лене, когда мы отошли от Усть-Кута, вспомнила пьяных старателей, рассчитавшихся на приисках и едущих «на материк» из Бодайбо, вспомнила «мамку» с молодым вечно пьяным парнем, едущую
Тома слушала мои рассказы, недоверчиво улыбаясь, впрочем, лицо ее чуть повеселело. Узнав, что она постоянно живет во Владимире, я принялась вспоминать свою владимирскую родню: бабушку и тетку, выходивших меня, когда я младенцем умирала от скарлатины, мать, с которой у меня были довольно сложные отношения: с двухлетнего возраста меня воспитывал отец, а у матери была другая семья.
Тома завозилась на постели, сказала взволнованно:
— Правда? А мне уже показалось, что это я одна такая во Владимире. Нескладная… Получается, что еще есть.
Я возразила, что дело тут не в личной Томиной нескладности, а в сложности времени, в ногу с которым мог попасть далеко не всякий.
Тогда Тома принялась мне рассказывать свою жизнь, благо я любила и умела слушать, под конец, несколько поколебавшись, поведала мне про свой сон и презентованную нищенке шоколадку, удивленно спросила, как же это с ней, убежденной атеисткой, мог приключиться такой нелепый казус. Я, подумав, предположила, что, вероятно, существуют некие не раскрытые еще тайны человеческого естества, психики, чаще мы делаем вид, что ничего тайного нет, подавляем себя, но иногда начинаем прислушиваться к себе, пытаемся постигнуть, что в нас совершается и как жить согласно этому, совершающемуся.
По-моему, Тому такое объяснение вполне удовлетворило, она улыбнулась.
1976