Избранное
Шрифт:
Ей уже приходилось продавать на толкучке водку, чай, промтоварные «единицы» — их выстригали из карточки, когда человек покупал какую-то вещь по ордеру. У них «единицы» обычно оставались: матери ордеров не давали, видно, не была достаточно горластой. Однажды пришлось даже продавать ботинки, которые дали матери из американских подарков. Ботинки были из какого-то прессованного картона, на красной резине, роскошные. Она продала их за четыреста пятьдесят рублей. В общем, она уже пообвыкла на рынке, научилась преодолевать сопротивление внутри, нежелание торговаться и стоять напоказ всем.
Белые она разложила по два и спрашивала по десять рублей за кучку, а подосиновики по восемь рублей за четыре штуки. Грибы выглядели довольно свежими, потому что она отобрала для продажи самые крепкие, потом продавала она их по высокой цене и ни за
Какой-то человек со следами былой обеспеченности в лице и в одежде долго уговаривал ее уступить ему белые по восьми рублей, а подосиновики по шести за кучку, обещая взять все. Но она не уступила, хотя он рассказывал, какие у нее красивые глаза, а до этого ей никто ничего такого не говорил. Но она понимала, что он говорит нарочно, чтобы она отдала ему грибы дешевле. Он ушел, потом вернулся и купил у нее пять кучек белых и семь подосиновых. Чисто одетая девчонка ее возраста долго приглядывалась к грибам, потом спросила, вызывая на искренность: «Хорошие у вас грибы?» — «Утром собирала», — без запинки ответила Бестолочь и глядела холодными глазами, когда девчонка, купив три кучки подосиновиков, тут же разломила их, и все грибы оказались червивыми. «Что я в них залезу, что ли?»
Она не могла не быть жестокой.
Грибы она распродала скоро: действовала магия высокой цены, хотя, с другой стороны, все ее покупатели знали, конечно, любимое материно присловье, что у денег глаз нет… Наторговала она на триста двадцать три рубля.
Зажав в кулаке грязные бумажки, Бестолочь пошла по рынку, оглядывая прилавки и продавцов с новым чувством человека, имеющего власть все купить. Молодая картошка, хвостики моркови, ботва свеклы, буханки пшеничного и ржаного хлеба, кусочки сахара, картофельные теплые оладьи, карточки на мясо, крупу, хлеб… Впрочем, карточки покупать не стоило: продавали много рисованных, а потом на оборотной стороне карточки ставилась печать прикрепления к определенному магазину, даже была острота, что люди не падают с круглой земли, потому что прикреплены к магазинам. По «чужим» карточкам в магазинах продукты не отпускали.
Она приценилась ко всему, а потом пошла в промтоварные ряды, поглядела на бежевые и коричневые туфли с высоким каблуком и «решеточкой» на подъеме, на розовые трикотажного шелка платья, впрочем, одна женщина сказала, что это ночные рубашки, но торговки на нее накинулись и обругали. Потом она приценилась к ядовито-голубой, домашней вязки, кофте. Старуха «без запроса» спрашивала за нее три тысячи.
Тогда Бестолочь снова пошла в продуктовые ряды, купила там три кусочка сахара по пять рублей, буханку белого хлеба за двести двадцать рублей и килограмм мелкой картошки за пятнадцать рублей. У нее осталось семьдесят три рубля. Она завернула их в тряпочку и засунула за резинку трико.
Когда Бестолочь вернулась с рынка, мать была уже дома. Она принесла с работы бидон суфле: сладкого, густого, похожего на растаявшее мороженое, так что сегодня у них было много вкусной еды.
Сестренка — светлоглазая, с чуть вывернутыми сухими губами — и мать пили подогретое суфле с белым хлебом, громко хлебали грибной суп, а Бестолочь лежала на диване, сжавшись в комок, подтянув к животу колени — и не могла слушать, как они чавкают. У ней вдруг, наверное от грибов, разболелся живот, поднялась тошнота. Она мучилась, вертелась с боку на бок, выжимая из закрытых глаз слезы, и было ей несчастно и все равно, что будет завтра.
Она не умерла, потому что от этого еще никто не умер. Когда немного отпустило и перестало мутить, она поела, а после вышла пройтись, потому что все равно болела голова.
По слепым улицам прошуркивали тени машин, тяжелые черные груды домов покачивались в вязкой черноте неба. Люди проходили редко, торопливо и молча. Бестолочь стояла, положив за спиной ладони на холодную штукатурку арки ворот, думала о том, что было давно, о том, что было недавно, о том, что будет скоро, и о том, что будет когда-нибудь. Без мыслей — все это ходило в ней толчками — то ускоряя движение, то замедляя, то замирая совсем — и вот опять текло и струилось, как вода, как лунный свет, как то, что остановить
Глаза у ней были полузакрыты, лицо равняла темнота, — оно казалось плоским, смутно-спокойным, как у каменных баб, наставленных по степям предками. Лицо это было вне времени — в нем был конец и предчувствие начала.
Она ездила за грибами все лето.
Осенью их курс отправили в колхоз, они убирали там картошку из-под плуга, копали лук, скирдовали сено. Вернувшись из колхоза, она съездила за грибами еще раз: пошли опята.
Опят было очень много, она набрала их целый мешок, а когда собралась уходить из леса, вдруг услыхала песню и пошла на голос. Конечно, это был тот самый старик. Он пел: «В движенье счастие мое, в движенье… Прости, хозяин дорогой, я в путь иду вслед за водой — все дальше, все дальше…» Лицо у старика было загорелым и гладким, видно, отъелся за лето на грибах. Бестолочь смотрела на него и опять дивилась, какие нелепые для себя он выбирает песни. Под ногой у нее хрустнул сучок — старик спокойно поднял голову и вдруг улыбнулся: «А, это ты? — сказал он. — Ну спой». «Еще чего!» — огрызнулась Бестолочь и, подняв свой мешок с опятами, пошла на станцию. Отойдя так, что старику уже не было слышно, она запела: «Ты у нас такой неутомимый, хоть виски покрыты сединой, и гордишься ты своей любимой, и гордишься сыном и семьей…»
Больше этого старика она никогда в жизни не видела. Может быть, он уехал в какой-нибудь другой город, может быть, умер, а может, просто ходил в Москве по другим улицам и в другое время.
Деньги на кофту она накопила, утаивая от выручки по сто, а то и больше рублей. Все лето она соображала и приценивалась, какую кофту купит, и уже не хотелось кустарную грубой вязки и ядовитого цвета, а пусть подороже, но настоящую, машинную, тоненькую. Она все представляла себя в этой кофте и знала, что непременно купит ее, что это первое реальное из воображаемого ею. Кофта была нужна не для того, чтобы выглядеть не хуже других девчонок (хотя и для этого), но еще для чего-то иного. Чтобы проверить что-то, о чем она имела совсем смутное представление и чего, может быть, вовсе не было.
Ей хотелось и туфли, но туфли — это было несбыточно. Потому она представляла себя в туфлях «какао с молоком», на толстом высоком каблуке со шнуровкой на подъеме и с бантиками. Может, таких туфель и не существовало — во всяком случае, она никогда не видела таких, а кофта была реальной — тоненькая, шерстяная, с пуговицами, нежного синего или зеленого цвета.
Однако какие-то туфли к кофте были нужны — иначе все нарушалось. Она ломала голову, потом пошла в сарай, еще раз перерыла гору заплесневелой, вконец изорванной обуви, накопившейся от предшествовавших жильцов, и вдруг нашла маленькие коричневые туфли на квадратном невысоком каблучке со срезанными тупыми носами. Такие туфли были модны, наверное, в начале века, но ей они понравились. Она очистила их от плесени и положила внутрь картонные стельки, вырезанные из старого учебника, потому что вместо подметок там просто светились дыры. Правда, туфли были, наверное, тридцать четвертого, самое большое тридцать пятого размера, а она носила тридцать седьмой — но это не имело значения. Она надела их, подкорчив пальцы, и прошлась. Это были ее первые туфли на каблуке.
В воскресенье она поехала в Малаховку и ходила там на рынке с утра и часов до четырех, никак не решаясь купить кофту. Все, в общем, были похожи на ту, какую она себе представляла, но ни в одной она не была уверена точно. Бестолочь продрогла, промокла и собралась либо уходить, либо — черт с ней — купить зеленоватую, которую старуха уступала дешево, и оставались деньги на чулки, но вдруг на выходе с рынка она увидела тетку с озабоченным рабочим лицом, в газете под мышкой у ней вроде бы была завернута кофта такого удивительного ярко-сердоликового цвета, что Бестолочь, еще не потрогав руками, поняла, что купит ее, если хватит денег. Они отошли в сторону, и тетка спросила с сомненьем: «Не маловата она тебе будет?» «Ничего, натяну, — жадно сказала Бестолочь, потому что удивительный нежный и праздничный цвет совсем заворожил ее — это был словно реальный кусочек царской мантии из сказки, обрывок ткани из монастырских кладовых ее предсонных видений. Тетка просила дорого, но вдруг уступила и, забрав у нее все до копейки деньги, пересчитала, сунула за пазуху и ушла.