Избранное
Шрифт:
— Ладно, — сказала Лиза, — это мы уточним в дальнейшем. А пока начнем прием.
Первым в кабинете появился сурового вида мужчина лет сорока. Правая рука его висела на перевязи.
— Моя фамилия Рыжиков.
— Это прекрасно, — сказала Лиза. — Садитесь, товарищ Рыжиков.
Лиза не раз замечала — больным нравятся веселые врачи, потому что они вселяют бодрость и надежду на скорое исцеление.
Осторожно высвободив руку, Рыжиков подозрительно покосился на Ларису. До чего же у девицы не медицинская наружность.
— Что случилось? — спросила Лиза.
— Да вот
Он опять взглянул на Ларису. Конечно — даже не слушает. Ей это неинтересно. Плевать ей на больных. У ней твист на уме.
— В прошлую среду я, понимаете ли, стукнул кулаком…
— Зачем же стучать кулаком? — с улыбкой спросила Лиза. Она осмотрела место ушиба. — Где это с вами произошло, на работе?
— Дома. С женой беседовал.
— А горло не болит?
— При чем здесь горло?
— Но вы же, наверно, при этом еще и кричали. А?..
Лиза написала назначение, повернулась к Ларисе:
— Сделайте ему инъекцию гидрокортизона.
— Это что, укол? — опасливо спросил Рыжиков.
— Он самый, — подтвердила Лариса.
— Доктор, может, лучше вы сделаете?..
— Укол вам сделает сестра, — строго сказала Лиза.
Уже держа в руке шприц, Лариса со всей доступной ей вежливостью сказала Рыжикову:
— Предупреждаю, после укола боль, возможно, обострится, потом ослабнет и должна пройти…
Она могла сказать и более определенно — «пройдет», но сказала вроде бы неуверенно — «должна пройти». Это была тихая месть за недоверие к ее опыту и знаниям.
— Вот она, семейная жизнь, — сказала Лиза, когда Рыжиков, не простившись, покинул кабинет.
— Вам это не угрожает.
— Что именно? — улыбнулась Лиза. — Семейная жизнь или семейные сцены?
Лариса не успела ответить. В кабинет вошли сразу двое.
Медноволосая девушка с неестественно бледным лицом в спецовке и в кедах беспомощно опиралась на плечо парня. Покусывая губы, она тихонько стонала, а парень, бережно усаживая ее на диванчик, приговаривал:
— Спокойно, Люба, спокойно… Самое главное — спокойно… Все будет нормально, я отвечаю. — Он посмотрел на Лизу. — Доктор, извините, что без очереди. Мы со стройки, тут рядом дом крупнопанельный, знаете, наверно?..
— Знаю, — сказала Лиза. — Вас, молодой человек, я попрошу временно выйти в коридор. Мы будем раздеваться…
— Я, конечно, могу выйти, но, между прочим, могу и остаться…
— Пусть он не уходит. Останься, Гриша.
— Это ваша жена? — спросила Лиза у парня.
— Жена, — кивнула Люба и вдруг заплакала от боли.
— Упала она, — сказал Гриша. — Травма на производстве.
— Не плачь, Люба, — покровительственным тоном произнесла Лариса, — ты же взрослая женщина.
— Сейчас мы сбегаем с вами на рентген, — сказала Лиза.
— Да-а, сбегаем, — совсем по-детски протянула Люба. — Отбегалась я…
— Это ж просто-таки смешно слушать, — сказал Гриша. — Неужели ж наша медицина не поставит тебя на ноги?… Спокойно. Самое главное — спокойно…
Малейшее прикосновение к ноге причиняло Любе страшную боль. Лиза негромко сказала Ларисе:
— Придется разрезать.
— Что разрезать? — испугалась Люба.
— Спокойно, — прошептал Гриша, хотя было видно, что он и сам порядком струхнул.
— Твои модные брючки придется разрезать, — сказала Лиза, чувствуя нарастающую симпатию к плачущей Любе и к ее супругу, старательно маскирующему свою растерянность многократным повторением слова «спокойно».
Как она и предполагала, это был перелом голеностопного сустава.
Лариса уже готовила гипсовую повязку, и Люба успокоилась. Гриша утер ей слезы своим платком и сказал: «Ну, ты подумай, добилась все же перелома в работе».
Лиза задержалась в рентгеновском кабинете, ей нужно было посмотреть своего больного. В стороне, за тяжелой портьерой угадывалось широкое окно и свет апрельского утра.
Забавная привычка у Мусина — смотрит больных и что-то напевает. Говорят, что репертуар его меняется в зависимости от того, что показывает рентген. Плохи дела у больного — исполняет нечто медленное и грустное, а если все чисто и хорошо — в голосе Мусина слышны четкие современные ритмы.
Когда Лиза заходила к нему в кабинет, Мусин не пел. Пока она адаптировалась, привыкала к темноте, Мусин заводил беседы на отвлеченные темы. В таких случаях она старалась побыстрей переключить его внимание на больного. В самом деле — стоит человек голый до пояса, руки Мусина в резиновых перчатках ворочают его, как неодушевленный предмет, больной ждет, он хочет, хоть порой и боится узнать, что там открылось доктору, который видит его насквозь. Больного тревожит молчание доктора, в какой-то мере утешает его пение. Но он ужасно сердится, когда доктор спрашивает у другого доктора, где тот намеревается провести отпуск или как ему понравилась премьера в театре «Современник»? В подобных случаях больной многозначительно покашливает, тем самым намекая доктору, что он не одобряет его легкомысленного отношения к важнейшему делу охраны здоровья трудящихся.
Лиза закрыла глаза.
Здесь, в темноте кабинета, удобно вспоминать и думать. Можно открыто улыбаться своим мыслям, беззвучно шевелить губами и никому не показаться смешной. Никого это не удивит, потому что никто этого не увидит. Где-то рядом за окном солнце, движение людей, их беглые, а то и внимательные взгляды, а здесь темно и тихо. Слышен краткий приказ Мусина: «Ток!» — и сразу гудение, как длинное тире морзянки.
Вспыхнула красная лампочка.
— Все. Можете одеваться.
Пациент отошел от аппарата, тихо спросил:
— Ну что, доктор, как мои дела?
— Все хорошо, Пахомов.
— Не шутите?
— Шучу я только в нерабочее время, — сказал Мусин и после паузы спросил: — У вас дети есть?
— Пока нет, — ответил Пахомов. Он одевался не торопясь, так как не прочь был побеседовать с доктором.
— Вы слышите, Елизавета Ивановна, у товарища, оказывается, нет детей. Вы слышите?
— Да, я слышу, — ответила Лиза и подумала: «Разговор для меня».
— В семье должны быть дети, — продолжал Мусин. — Вот в прошлом году был я в Венгрии в туристической поездке. Есть в Будапеште такой театр «Видам синпад»…