Избранное
Шрифт:
Загрустив, Исабель села на кровать и равнодушно посмотрела на оба раскрытых чемодана. Поднялась и вышла из каюты. Почти все пассажиры сошли на берег, чтобы познакомиться с ночным Акапулько, и должны были вернуться не раньше трех утра. «Родезия» уходила в четыре. Исабель воспользовалась тем, что никого не было, и осмотрела все опустевшие салоны парохода. Она сразу ощутила новизну, непривычность окружавшей ее обстановки, но пока еще не понимала, в чем, собственно, суть этой новизны, вернее, не решалась думать, чем полнится этот экзотический плавучий мир, подвластный законам, совершенно не похожим на те, что определяют поведение людей на суше, в городах. По существу, салоны «Родезии» лишь воплощали британские понятия о комфорте, «a home away from home» [65] , но все эти цветастые занавески и глубокие кресла, все эти морские пейзажи в золоченых рамах и диваны, обтянутые голландским набивным полотном, эти панели дорогого светлого дерева стали для Исабели откровением, несущим в себе что-то чуждое и ослепительное… Потом она попала на прогулочную палубу. И впервые уловила запах парохода - свежей побелки, мокрых канатов, дегтя, мазутного масла - и распознала в нем грозную, пугающую необычность морской жизни. Старые, потертые канаты кольцом, напоминающим огромный ошейник, опутали бассейн, на самом дне которого застоялась морская вода. Глубоко вздохнув, Исабель вобрала в себя резкий соленый запах этой воды, еще не понимая, но уже чувствуя, что это первое столкновение с новой жизнью расширило ее ноздри и наперекор ее воле напомнило ей. о том, что она совершенно одна.
Мерный, ритмический гул привел Исабель к самому носу парохода. Очутившись на помосте, по бокам которого тянулись белые трубы, Исабель глянула вниз и увидела на палубе молодых моряков в широких брюках, обнаженных по пояс, босых. Они потягивали пиво и под аккомпанемент своих гармоник пели старинную шотландскую песенку. Моряки всячески преувеличивали ее чувствительный характер: истово вздыхали, закатывали глаза… Незаметно для них самих песенка превратилась в лихую и стремительную пародию. Лица моряков повеселели, глаза загорелись озорством. Они все больше входили в раж, что-то выкрикивали, пританцовывали, дергали плечами и всем телом.
Исабель не сдержала улыбки и отвернулась от развеселившихся парней.
Подойдя к бару, она заколебалась.
Вошла и села у столика, покрытого тонким сукном. У нее заблестели глаза, и она торопливо пригладила складки своей юбки, когда из-за стойки вынырнул рыжеволосый бармен и, подмигнув ей, спросил:
– What is your ladyship's pleasure? [66]
Исабель сцепила руки. И почувствовала, как они повлажнели. Она осторожно провела ладонями по сукну. За ее натянутой улыбкой таилось сейчас мучительное желание - перенестись куда-нибудь в знакомое место, оказаться среди знакомых людей. Ей хотелось спрятаться от этого надвигающегося на нее человека, у которого на голове вместо волос был какой-то красно-морковный пушок, а лицо поражало, смешило и даже пугало полным отсутствием бровей. Только ресницы поддерживали нависшую стену лба, усыпанную синими веснушками. Оттого что бармен шел не спеша, как бы утверждая этим свое реальное существование, Исабель не успела собраться с мыслями и подумать, что она будет пить, но зато подумала со страхом о том, что никогда не заказывала вина в баре. А человек-морковка приближался почтительно и неумолимо. Разумеется, он исполнял свой профессиональный долг и в то же время - его глаза без каймы бровей напоминали два желтка, в которые впрыснули желчь,- принюхивался к смятению, к испугу, к запаху пота этой молодой особы в свитере с короткими рукавами, которая судорожно водила одной рукой по столу, покрытому сукном, а другой - по подолу своей клетчатой юбки, а потом вдруг снова сцепила руки и, не владея голосом, затравленно крикнула:
– Wisky soda… Without glass! [67]
Бармен удивленно взглянул на нее - это было удивление профессионала, уязвленного невежеством,- и замер в той позе, в какой его застигли нелепые слова Исабели. Он бессильно опустил плечи, закрыл глаза, сломленный ее криком, и почувствовал, как от него, знатока своего дела, уходит куда-то привычная уверенность.
– Ah! P'raps her ladyship would like a silver goblet… Glass is so common after all… [68]
Голова, опушенная рыжим огнем, затряслась в морщинистом и конопатом хохоте. Бармен поднес к губам салфетку и кое-как подавил смех.
– Sans glace, s'il vous plait… [69] - повторила Исабель, не поднимая головы.- Лед… мне нельзя со льдом. У меня больное горло.
Из- за салфетки выглянуло багровое лицо бармена.
– Ah, madame est Francaise? [70]
– Нет, нет! Я мексиканка!
– Меня зовут Ланселот… я весь к вашим услугам… Позволю предложить вам «Southerly Buster» - нет ничего лучше при ангинах… К тому же этот коктейль очень густой и совсем не пьянит… Ланселот - это, знаете… герой из «Рыцарей Круглого стола»…
Бармен склонился перед Исабелью, потом, как-то странно согнувшись, повернулся к ней спиной и, что-то напевая, пополз на четвереньках под стойку.
Сердце Исабели билось неровно. Она по-прежнему не поднимала головы от стола и невидящими глазами смотрела в одну точку.
– Может, поставить для вас пластинку?
Исабель услышала, как упали в шейкер тяжелые капли густой жидкости, как зачавкал выдавленный лимон, как пронзительно зашипела выпущенная из сифона струя воды. А потом раздался профессионально-виртуозный стук взбалтываемой смеси. Она согласно кивнула.
– Как мне не повезло!
– вздохнул Ланселот.- Не смог сойти на берег. А вы из Акапулько?
Исабель отрицательно мотнула головой. Ланселот поставил старую, уже заигранную пластинку.
Исабель улыбнулась и устремила взгляд на бармена. Но что это? Она вскрикнула, закрыла глаза руками, прижала руки к груди. У Ланселота было совсем другое лицо, вернее, не лицо, а какое-то застывшее месиво, какая-то маска с расплывшимися чертами, с острыми зубами и глазами улитки… Исабель резко поднялась, опрокинула стул и выскочила из бара, не обращая внимания на крики бармена.
– Miledy! Look here! Milady! Shall I have it sent to your cabin? [71]
Алкоголик-морковка сдернул с головы светлый прозрачный чулок - какое-то подобие инквизиторского капюшона - и, недоуменно пожав плечами, принялся тянуть через соломинку темно-фиолетовый напиток.
Исабель, едва дыша, остановилась в коридоре. Она не знала, куда ей идти, сбитая с толку номерами кают и палуб. Лишь у себя в каюте, где мерно шумела вентиляция и пахло свежестью от постельного белья, она расплакалась и сквозь слезы стала вслух произносить слова, которые должны были ее успокоить: названия привычных вещей, имена знакомых, которые почему-то ни о чем ее не предупредили, не отговорили от такой рискованной авантюры… И усталость, и страх, и печаль убаюкали Исабель, усыпили, помешали закрыть чемоданы и вернуться на берег той же ночью.
– Ну что, Джеки, не жалеешь, что расстался с нижней палубой?
– Не забывайся, жалкий и мерзкий Лавджой! Я ведь могу пожаловаться капитану!
– Давай, давай… Ты ведь знаешь, что с тобой все равно расквитаются…
– Вот как? Где же? Может, в темном переулке, когда мы придем в Панаму? Может, меня будут бить, а я взмолюсь о пощаде? Может, я из чистого благородства смолчу об этом? Такой у вас план?
– Что-то вроде того… Разве еще срежут твои золотые кудри!
– Ты упускаешь из виду одну очень простую вещь, несчастный дурак!
– Ну да?
– Ну да! Мне наплевать на кодекс чести. Я вас всех выдам и всех упеку в тюрьму.
– Сердца, вот чего тебе не хватает. Да и не только тебе, а всем вам - пижонам, «теддибоям», бездельникам, проходимцам! Раньше настоящий моряк стоил морской соли. А вы? Бот бы сейчас новую войну - она бы сделала из вас настоящих мужчин!
– Кого ты морочишь, Лавджой, любовь моя?
– Ну ладно, Джеки… Не будем поминать старое. Мне ведь грустно, что ты не с нами.
– Грустно? Да тебя просто бесит, что ты мне прислуживаешь!