Избранное
Шрифт:
Между строками Евангелия шахтер Суно снова и снова ел принесенную ему еду и рассказывал историю своей борьбы. Хайме закрывал глаза и слышал все его речи. Слышал слова Суно, а затем - стук грубых ботинок по мостовой. Встретится ли он опять с Эсекиелем, чтобы присоединиться к нему, оставить все и следовать за ним? Предан. Предан. Это тоже было новое слово, слово, которое отрицало три слова в конце стиха: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру!
Потом его в семь часов звали на вечернюю молитву в большой спальне возле инкрустированного пианино. Отец, дядя и тетка становились на колени, иногда к ним присоединялись донья
Господь с тобою», «но избави нас от лукавого», – либо особую молитву в честь сегодняшнего праздника - «отойди, Сатана, ничего не получишь от меня», «помни, что ты должен умереть, а когда, ты не знаешь», – либо гимн, что поют в процессиях - «защитите меня и возьмите в небесный чертог», – мальчик, стоя на коленях всегда возле штор, на которых трепетали тени подсвечников, боролся с унылым этим бормотаньем, шепча иные слова: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали». И в его воображении сами собою двигались клавиши пианино, и он слышал слова тетки в Великую субботу (Fьr Elise… «Дело в том, что она была не такая, как мы»), и жужжанье Ora pro nobis [7] замирало на тонких прямых губах дяди Балькарселя, которые тоже говорили свое: «О боже, благодарю тебя за то, что я не такой, как прочие люди, жадные, несправедливые, развратные, не такой, как этот мытарь». То была его мать. Они говорили о его матери. Она – это была его мать. Его мать и Эсекиель Суно, те, кто вне их дома, мытари, грешники, все те, для кого супруги Балькарсель-Себальос закрыли врата в царство небесное.
Молитва заканчивалась. Сеньорита Паскуалина рассказывала о парочке, которую она застигла целующейся в переулке. Падре Лансагорта с удовлетворением замечал, что есть еще несколько семейств, способных подавать добрый пример. Сеньора Пресентасьон напоминала всем, что завтра - канун праздника. Гасили свечи, включали лампы и ужинали за столом с зеленой бархатной скатертью.
– Ты давно не исповедовался, мой мальчик?
– спрашивал Лансагорта.
– Месяц, падре.
– Жду тебя завтра после обеда.
– Хорошо, падре.
– Сколько раз?
– Пять… шесть… точно не помню…
– С кем?
– …один…
– Ты никогда не был с женщиной?
– …нет…
– Величайший грех! Самое тяжкое оскорбление для господа нашего Иисуса Христа. Восчувствуй стыд, плачь от стыда, ибо ты оскорбил чистоту младенца Иисуса. Посмел бы ты рассказать об этой мерзости своим тете и дяде, которые считают тебя самым невинным мальчиком в мире? Смотри же, впредь не греши. Каждый раз, когда появится искушение, прочитай «Отче наш». Впредь не греши. И уж, во всяком случае, лучше оскорби самого себя, но не замарай себя общением с публичной женщиной. Восчувствуй стыд и омерзение. Подумай о том, что, вместо того чтобы предаваться гнусной похоти, ты мог бы служить церкви. Подумай о том, что силы, употребленные во зло, ты мог бы посвятить просветлению душ своих ближних. Убеди себя в этом. Но если и не удастся убедить себя, крепись и больше не нарушай священную заповедь и изгони из больного твоего ума эти непристойные видения. Запрещаю тебе думать об обнаженном теле. Запрещаю думать о женщине. Запрещаю думать о наслаждении собственным телом. Гони прочь эти соблазны.
– Падре, скажите, что я должен делать…
– Молись, молись и беги от мыслей о женщинах.
– Я хочу женщину, падре, признаюсь вам и в этом. Всегда хочу.
– Ты грешишь вдвойне, и наказание тебе будет двойное. Не смей приходить сюда, пока не раскаешься искренне! Я поговорю с твоей тетей…
– Нет, вы этого не…
–
Судьба других людей - любимая тема бесед в провинции. Если речь идет о судьбе, на которую Можно повлиять, интерес удваивается. Если же доступная влиянию судьба - это судьба подростка, интерес превращается в долг. А если у этого подростка строптивый характер, долг разрастается до масштабов крестового похода. Тут все знают друг друга, семьи знакомы давно, несколько поколений.
– Да, конечно,- вздыхает донья Пресентасьон,- теперь жизнь идет по-другому.
– Раньше было больше различий между сословиями,- говорит сеньорита Паскуалина.- А теперь все перемешалось.
Асунсьон поднимает глаза от вышивки.
– Именно поэтому, как говорит падре, порядочные семьи должны больше чем когда-либо держаться вместе.
Эти дамы - числом четырнадцать - собираются по четвергам в послеобеденное время, чтобы вышивать салфетки, скатерти и подушечки, которые затем преподносятся священнику. Место собраний каждую неделю меняется. Все эти дамы из житейских соображений поддерживают отношения с женами людей, разбогатевших в Революцию. Только вот эти часы по четвергам посвящаются общению в интимном кругу старых знакомых. Семья самого недавнего происхождения выдвинулась при Порфирио. Самая древняя не без благодарности вспоминает своего основателя, получившего энкомьенду [48] в колонии. Асунсьон Себальос де Балькарсель - рудники и коммерция - занимает вполне почетное среднее место, достигнутое выдающимся трудолюбием.
– Говорят, что в Мехико прислуга невозможно дорогая.
– Моя невестка платит кухарке двести песо в месяц.
– Немыслимо!
– А ты помнишь молодого Регулеса, сына коммерсанта? Так вот, когда я недавно ездила в Мехико на рождественские праздники, я к нему зашла, и его жена сказала, что они только на прислугу тратят три тысячи песо.
– В год?
– Как бы не так! В месяц, в один месяц.
– Ого! Потише, чтоб не услышала твоя служанка. К счастью, здесь они пока смирные. А говорят, что в Мехико…
– И подумай, молодежь стремится в Мехико искать счастья. А я всегда говорю - таких удобств, как в Гуанахуато, нигде не найдешь. Как приятно основать семью в месте, где все тебя знают и где есть истинные друзья.
Усевшись в кружок, дамы вышивают. Гостиная каждую неделю другая, но все они в основном одинаковы: продолговатая комната, балконы с решетками, кресла с высокими спинками и вязаными салфеточками на подлокотниках, высокий стол с мраморной столешницей, бронзовые статуэтки - крылатые Победы, босоногие испанские крестьянки, Данте и Беатриче. Люстра побогаче или попроще. Служанка с косами и в фартучке.
– Какие у тебя планы насчет племянника, Асунсьон?
– Ах, что ты, ведь он только заканчивает школу второй ступени.
– Сколько ему лет?
– Недавно исполнилось пятнадцать.
– Очень красивый мальчик. Я его как-то встретила на улице.
– Да, красивый, хвала господу.
– …но право, друзей ты подбираешь ему очень странных.
– Друзей?
– Вот именно. Сама видела, вроде бы индеец, лохматый, настоящий бродяжка. Ходят в обнимку, что уж тут говорить!
– Клянусь тебе, Паскуалина, я ничего об этом не знаю. Наверно, школьный товарищ.
– Я просто говорю, чтобы поставить тебя в известность. Ведь мальчики не умеют выбирать друзей. А дурной друг - это для ребенка погибель.
– Мои-то сыновья без конца приглашают Хайме, но он ни разу не соизволил…
– Какой-то он у вас замкнутый, правда?
– А ты помнишь, как он был на детском балу?
– Как же не помнить! Вообще чудо из чудес, чтобы этот мальчик куда-то пошел. Весь Гуанахуато об этом говорит.
– Ты не представляешь себе, Асунсьон, какую скуку он там нагнал на всех. Вздумалось ему рассуждать о каких-то редких книгах, да еще с таким важным видом, а потом заявил всем, что они, мол, полные невежды и пустоголовые и бог весть что еще.