Избранное
Шрифт:
Балькарсель ни разу не зашел в комнату Хайме. Родольфо, тот заходил, и его присутствие раздражало Хайме сильнее всего. Он знал походку отца и, только услышит его шаги по коридору, сразу прикидывался спящим. Родольфо, подойдя к кровати, видел, что мальчик притворяется. Все же он не уходил, стоял, держась за позолоченные прутья изголовья. Крепко зажмурив глаза, Хайме отдавался во власть чувству злобы и отчужденности. Это было сильней его, он давал понять отцу, что платит ему той же монетой. Злобе противостояла надежда, что Родольфо постарается найти Аделину, и эта возможность стала для Хайме смыслом всей его жизни.
Родольфо сознавал, что утратил любовь сына. Почему это случилось, он не понимал. Ему вспоминались светлые минуты, когда Хайме был ребенком, оба они ходили по улицам и Родольфо придумывал всякие истории. Теперь жизнь его влачилась с утомительным однообразием. Всю неделю он сидел в старом магазине, совсем уже захудалом. По вечерам ходил от скуки на двухсерийные мексиканские фильмы. По воскресным утрам пил пиво в обществе старых приятелей коммерсантов. Вечерами в субботу тайком выскальзывал из дому и направлялся в публичный дом в квартале Пастита. Там, точно в десять, его всегда ждала маленькая смуглая брюнетка, вся в родинках. Посещения Родольфо были недолгими и безмолвными. Никогда он не говорил с девушкой ничего сверх самого необходимого. Они даже не знали имен друг друга. Родольфо замечал, что девушка всегда отводит глаза, когда он с усилием отстегивает подтяжки и спускает брюки. Выходя из ее комнаты, он видел следующего, ожидавшего своей очереди. В одиннадцать часов медленно возвращался в каменный особняк.
Хайме стало лучше, и он как-то спросил у тетки, не заходил ли к нему его друг Хуан Мануэль. Асунсьон сказала, что нет, не заходил.
– Ты еще не поумнел? Ты теперь думай о своем будущем. Займись учебой и позабудь обо всем этом вздоре, которым набита твоя голова. Вот видишь, мне удалось немного успокоить дядю, он даже позволил тебе читать все, что ты захочешь, пока ты болен.
– А падре Обрегон? Он тоже не… заходил?
– Заходил. Он сказал, чтобы ты некоторое время подождал, прежде чем к нему идти, и чтобы почаще вспоминал его слова. Не знаю, мне иногда кажется, что наш падре Обрегон немножко тронутый. Недаром мальчики предпочитают его. А не вернуться ли тебе к падре Лансагорте?
– Нет, нет…
– Что ж, воля твоя. Посмотрим, что скажет дядя.
– Я бы хотел повидать Хуана Мануэля.
– Ты еще не поумнел?
В начале мая Родольфо Себальос стал хиреть. Сперва он почувствовал все возраставшую усталость при подъеме по винтовой лестнице. Раза четыре по меньшей мере приходилось ему останавливаться. Иногда слуги, привыкшие к скрипу железных ступенек, выглядывали из окон и смотрели, как поднимается этот толстяк, приходивший из магазина без пиджака, с обвисшими брюками на подтяжках в красную полоску. Четыре ступеньки, пять, пальцы судорожно хватаются за перила - казалось, непрочный остов лестницы не выдержит груза этого тучного тела. Еще несколько шагов вверх, снова передышка и тревожный взгляд. Слуги подсматривали исподтишка, скрывая свое любопытство. Потом у Родольфо началась бессонница. По ночам Хайме и супруги Балькарсель слышали над головой сомнамбулическое шарканье по плоской крыше. «Ты схватишь воспаление легких»,- сказала ему Асунсьон. Одной из немногих радостей для Родольфо в часы бессонницы было наблюдать восход солнца. Прохладный воздух вызывал у него кашель. Свет зари будто очерчивал белыми контурами, придавал объемность, глубину и яркость тому, что несколько минут назад казалось мутным гладким стеклом. В шесть утра он снова ложился, и ему удавалось с полчаса вздремнуть. Спал он крепко, но тревожно. Ему грезилось, что спальня заполнена врагами, а он, как ни силится, беспомощно лежит и спит на дне колодца. Около семи он просыпался и, одевшись, спускался позавтракать - выпить чаю с сухарями. Резкая боль вдруг пронзала низ живота, он, извинившись, выходил в уборную и мочился с острым, болезненным наслаждением. Мочился очень часто. Ночного горшка, стоявшего в спальне, не хватало на ночь. Он должен был выходить на узкую галерейку.
У него появилась страсть к портретам родственников. Он перерыл стоявшие в сарае сундуки, ящики конторки, которой пользовался старик Панфило, даже выпросил у Асунсьон фотографии ее самой, Балькарселя, мальчика. Желтоватые стены его спальни вскоре заполнилась фотоснимками - старыми, поблекшими, на жестком картоне, и новыми, еще блестящими. Фотографии - это жалкое бессмертие, подобное второй смерти,-странным образом успокаивали и поддерживали его. Втайне ему казалось, что домашние духи-хранители рассеют безликих врагов, заполнявших его сны. Порой же он осознавал, что дело тут в чем-то более глубоком, хотя и весьма простом. Целыми часами, сидя в продырявленном кресле, он делал смотр глядевшим на него со стен лицам. Вот гравюра на стали: его дед, дон Ихинио Себальос,- ясные, твердые глаза. Вон Гильермина, мать, подпирает рукою голову самым неестественным образом. Из овального дагерротипа глядит юная Гильермина с пышными локонами на ушах и пучком гвоздик на груди. У изголовья он повесил снимок в тоне сепии - родители в день свадьбы: у обоих широко раскрыты глаза, она с длинным шлейфом и затянутым корсажем, он со светлыми пышными усами и бородкой и в белой манишке, а в глубине разрисованное полотно, изображающее мост Риальто и Большой венецианский канал. Остальные снимки были менее парадные. Единственная карточка его жены Аделины запечатлела худую улыбающуюся девушку, сидящую в саду на скамейке. Колени ее открыты, черная юбка по моде двадцатых годов, на лбу - лента в блестках. На другом снимке улыбается Родольфо в соломенной шляпе, он держит за руку малыша в нагруднике, сосущего конфету. Мания Родольфо дошла до того, что он откопал в подвале литографию дона Порфирио, сам толком не зная зачем. Но, усаживаясь в кресло, чтобы созерцать застывшие эти лица, он чувствовал, что от них исходит теплый, обволакивающий тело покой.
Он все больше худел. Одежда, сшитая на мужчину весом девяносто шесть кило, стала свободна, и, кроме подтяжек, приходилось надевать пояс, чтобы придержать обвисшие складками брюки. Из чересчур просторной сорочки торчала дряблая, сморщенная шея. Его часто тошнило, а потом он мочился кровью.
«Решительно, Родольфо стал соблюдать диету, чтобы опять жениться»,- с тонким юмором заметил лиценциат Балькарсель. А Асунсьон однажды по окончании завтрака шепнула брату: «Свинья! Служанки жалуются, что ты делаешь свои гадости прямо на крыше… и все это… стекает по трубе в патио». Только Хайме ничего не говорил, хотя он был единственным, к кому во время семейных трапез отец обращал свои взгляды, полные любви и молившие о нежности.
Отец все назойливей донимал сына этими взглядами, словно сознавал, что ему уже осталось мало времени для любви. Болезненная улыбка Родольфо во время трех трапез всегда была обращена к мальчику. Напрасно Балькарсель велеречиво разглагольствовал о поведении родных и чужих. Напрасно Асунсьон взглядом укоряла брата в том, что он недостаточно внимательно слушает речи хозяина и главы семьи. Душа старика Себальоса была постоянно устремлена к сыну, а Хайме, уткнувшись лицом в тарелку, как бы не замечал этого вопиющего факта.
– Ради бога, тетя, скажи ему, чтобы он не смотрел на меня» так!
– воскликнул однажды вечером Хайме.
– Что это значит? Что за поведение?
– проворчал Балькарсель, когда Хайме вдруг отшвырнул салфетку и вскочил на ноги рядом с Асунсьон. Тирада лиценциата против отрыжек «выдохшегося якобинства» времен Хуареса была прервана этой выходкой. Разъярясь, Балькарсель вдруг понял, что в течение всей речи его слушали только притворно.- Решительно, тут не оказывают мне должного уважения. Ты, садись и ешь. Что за выходка! Сейчас же повтори суть всего, что я говорил. А вы, Родольфо, вы, который явно повинны в этом неуважении, что вы скажете? Надеюсь, вы согласитесь, что в этом доме должны кого-то слушаться, и я не понимаю, как вы…
Но с уст Родольфо не сходила застывшая улыбка паралитика. Напряженный его взгляд был по-прежнему прикован к разнервничавшемуся мальчику.
– Я к вам обращаюсь, Родольфо!
– сказал Балькарсель, и лицо его стало иссиня-багровым.
– Он болен, Хорхе… он не понимает…- попыталась вмешаться Асунсьон, оправдывая брата причиной, которую до сих пор никто из членов семьи не решился назвать вслух. Балькарсель проглотил гнев, соблюдая молчаливый уговор семейного клана: не оказывать насилия, чтобы к тебе не применили насилия, умалчивать о личных переживаниях, говорить только сентенциозные общие места. «Ах, да!» - спохватилась его жена, подумав, что это в первый раз она говорит открыто о болезни Родольфо.
– Болен!
– процедил сквозь зубы Балькарсель.- Здесь в доме нет больных. Просто все мы… немного утомлены и нервны, и только. Больше чтоб не было никаких разговоров о болезнях,- заключил он, стараясь овладеть собой, найти нужную формулу осуждения, но, так ничего и не придумав, встал из-за стола, опираясь руками на зеленую бархатную скатерть, и пожелал, чтобы ему подали кофе отдельно, в библиотеке с почерневшей кожаной мебелью. Опаловый свет лампы падал на скатерть, выделяя светло-зеленый круг: по краскам место действия напоминало игорный дом. Трое за столом молчали. Тетка и Хайме делали вид, что не замечают неподвижного взгляда, застывшей улыбки Родольфо Себальоса. Отец пожирал глазами сына. Хайме опустил голову и, пробормотав извинение, вышел из столовой. Несколько минут брат и сестра не обмолвились ни словом, прислушиваясь сперва к шагам мальчика по каменному полу коридора, затем - к странно отчужденному ритму маятника больших часов. Обе фигуры с опущенными головами находились вне зеленоватого светлого круга. Ночная сырость мрачной комнаты стала спускаться с потолочных балок, распространяться от оклеенных обоями стен. Родольфо положил на стол руку в веснушках и сероватых венах и начал вертеть ложечку. Асунсьон, скрестив руки под шалью, думала о том, как это правильно - никогда не говорить правды, никогда не ранить правдой своих близких. Правила, советы, усвоенные от родителей, которые также усвоили их от своих родителей: малая житейская мудрость, передающаяся из поколения в поколение, равнодушная к личности каждого нового существа, пригодная на все времена.