Избранное

Бёлль Генрих

— Алло, Шнир, — сказал Зоммервильд. — Вы тут?

— Да, — сказал я, — я еще тут. — Я совсем иначе представлял себе наш с ним разговор по телефону. Разбудить бы его часа в три ночи, обругать, пригрозить.

— Чем я могу вам помочь? — тихо спросил он.

— Ничем, — сказал я, — и даже если вы мне скажете, что эти тайные совещания в ганноверском отеле созывались исключительно для того, чтобы укрепить Мари в ее верности мне, я вам поверю.

— Очевидно, вы не осознали, Шнир, — сказал он, — что в ваших отношениях с фройляйн Деркум наступил кризис.

— И

тут-то вы сразу и влезли, — сказал я, — сразу показали ей законный и благочестивый выход, как от меня уйти. А я-то считал, что католическая церковь против развода.

— О, господи боже, Шнир, — крикнул он, — не можете же вы требовать, чтобы я, католический пастырь, укреплял в женщине намерение жить во грехе!

— Почему бы и нет? — сказал я. — Вы же толкаете ее на прелюбодеяние, на измену; что ж, если вы, как католический пастырь, за это отвечаете, отлично!

Ваш антиклерикализм меня поражает. Я встречал его только у католиков.

— Вовсе я не антиклерикал, не выдумывайте, я просто анти-Зоммервильд, потому что вы ведете нечестную игру, двурушничаете.

— Бог мой. — сказал он, — это еще почему?

— Послушать ваши проповеди, так сердце у вас раскрытое, что твой парус, а потом вы каверзничаете и шушукаетесь по гостиничным закоулкам. Пока я зарабатываю хлеб в поте лица, вы сговариваетесь с моей женой, не выслушав меня. Это нечестно, это двурушничество, впрочем, чего еще ждать от эстета?

— Бранитесь сколько угодно, — сказал он. — обижайте меня. Я так хорошо вас понимаю.

— Ни черта вы не понимаете, вы опоили Мари каким-то гнусным пойлом, а я люблю пить чистые напитки: мне чистый самогон милее, чем разбавленный коньяк.

— Говорите, говорите, — сказал он, — чувствуется, что вы это переживаете всей душой.

Да, переживаю, прелат, и душой и телом, потому что речь идет о Мари.

Настанет время, Шнир, когда вы осознаете, что были глубоко не правы по отношению ко мне. И в этом деле, да и вообще, — в его голосе послышались почти слезливые нотки, — а что касается моего пойла, так не забывайте, что многих людей мучает жажда, и лучше напоить их любым пойлом, чем совсем не давать пить.

Но ведь в вашем Священном писании говорится о чистой, прозрачной воде. Почему же вы ею не поите людей?

— Может быть, потому, — сказал он, и голос его дрогнул. — что я, если продолжать вашу аналогию, стою в конце цепи, черпающей воду из источника, может быть, я — сотый или тысячный в этой цепи, и вода доходит до меня уже не такой чистой. И еще одно, ІІІнир, — вы слушаете?

— Слушаю, — сказал я.

— Можно любить женщину и не сожительствуя с ней.

— Вот как? — сказал я. — Теперь вы начнете разговор про деву Марию.

— Не издевайтесь, Шнир, — сказал он, — это вам не к лицу.

Вовсе я не издеваюсь, — сказал я, — я вполне могу уважать то, чего не понимаю. Но я считаю роковой ошибкой ставить деву Марию в пример молодой девчонке, которая не собирается уходить в монастырь. Однажды я даже сделал об этом доклад.

— Вот как? — спросил он. — Где же это?

— Тут, в Бонне, — сказал я, —

перед девочками из группы Мари. Я приехал из Кёльна к ним на вечер, развлек их двумя-тремя номерами и побеседовал о деве Марии. Спросите Монику Сильве, прелат. Конечно, я не мог разговаривать с молодыми девицами о том, что у вас называется «плотским вожделением». Вы меня слушаете?

— Да, слушаю и удивляюсь, — сказал он. — Вы начинаете говорить грубости.

— Фу ты, черт! — сказал я. — Послушайте, прелат, весь процесс, предшествующий зачатию ребенка, — довольно грубое дело. Пожалуйста, если вам приятнее, можем побеседовать об аистах. Но все, что проповедуется и внушается насчет этого грубого дела, — все это ханжество, лицемерие. В глубине души вы считаете, что это свинство надо хотя бы узаконить браком, раз оно в природе человека, или же создаете себе иллюзии и отделяете все плотское от остального, что имеет к этому отношение. Но это-то остальное и есть самое сложное. Даже законная жена, которая через силу терпит своего законного мужа, — это не только плоть, даже самый грязный пьяница, идущий к проститутке, не одна только плоть, так же как и она сама, эта проститутка. Вы обращаетесь со всем этим, как с бенгальским огнем, а это — динамит.

— Шнир, — сказал он, — удивительно, как много вы об этом думали.

— Удивительно? — закричал я. — Вы бы лучше удивлялись на тех безжалостных сволочей, которые относятся к женам как к своей законной собственности. Вы спросите Монику Сильве, что я тогда говорил девушкам. C тех пор как я понял, что я мужского пола, я почти ни о чем другом так серьезно не думал, чего же вы удивляетесь?

Но у вас нет никакого, просто ни малейшего представления о праве, о законе. Ведь как бы сложны эти вопросы ни были, их необходимо как-то упорядочить.

— Да, — сказал я, — знаем мы, как вы наводите порядок. Вы загоняете природу на путь, который сами называете прелюбодеянием, а когда эта природа вмешивается в брак, вы играете на страхе. Исповедь, прощение, грех — и так далее. Все упорядоченно, все законно.

Он рассмеялся. Смех был какой-то гнусный.

— Шнир, — сказал он, — теперь я понял, что с вами творится. Вы просто моногамны, как осел.

— Вы даже в зоологии ни черта не понимаете, — сказал я. — А уж в гомо сапиенс и подавно. Ослы вовсе не однолюбы, хотя у них и благочестивый вид. Среди ослов царит полнейшая распущенность. Моногамны вороны, колюшки, галки, иногда носороги.

— Но только не Мари, — сказал он. Очевидно, он понял, как больно меня задела эта короткая фраза, потому что тихо добавил: — Очень жаль, Шнир, что мне пришлось вам это сказать, вы мне верите?

Я промолчал. Я выплюнул горящий окурок на ковер, видел, как рассыпались искры, выжигая мелкие черные дырочки в ковре.

— Шнир, — просительно окликнул он меня, — поверьте хотя бы, что мне тяжело вам это говорить.

— А не все ли равно, — сказал я, — в чем я вам верю? Хорошо, пожалуйста, я вам верю.