Избранное
Шрифт:
Их машина медленно двигалась вперед в длинном потоке других машин, скопившихся у светофора.
— Нет, — сказал Неттлингер, — это мне не известно. В Голландии?
— Да, — сказал Шрелла, — и в Англии.
— За какие же такие преступления?
— За действия в состоянии аффекта, вызванного любовной тоской; но я сражался вовсе не с ветряными мельницами, а с реально существующими явлениями.
— Нельзя ли узнать подробности? — спросил Неттлингер.
— Нет, — сказал Шрелла, — ты бы все равно ничего не понял; мои действия ты воспринял бы как своего рода комплимент. Я угрожал одному голландскому политику, который заявил, что надо уничтожить всех немцев, это
Неттлингер засмеялся.
— Если ты собираешь картины, мне придется прибавить к твоей коллекции еще одну. Как ты отнесешься к такой вот картине… Два школьных товарища… политическая вражда не на жизнь, а на смерть, преследования, допрос, бегство, ненависть до гроба… но вот прошло двадцать два года, и не кто иной, как прежний преследователь, этот злодей, освобождает беглеца, вернувшегося на родину. Разве эта картина не достойна того, чтобы попасть в твою коллекцию?
— Это не картина, — сказал Шрелла, — а история, и недостаток ее в том, что она к тому же еще и правдивая… Но если я переведу эту историю в образно-абстрактный план и соответственно истолкую, ты услышишь мало лестного для себя.
— Может показаться странным, — тихо сказал Неттлингер, вынимая изо рта сигару, — что я ищу у тебя понимания, но поверь, когда я увидел твою фамилию в списке преследуемых лиц, когда я проверил сообщение и узнал, что они действительно арестовали тебя на границе, я, ни секунды не колеблясь, пустил в ход все, чтобы освободить тебя.
— Очень жаль, — сказал Шрелла, — если ты думаешь, что я сомневаюсь в искренности твоих побуждений и чувств. Даже в твоем раскаянии я и то не сомневаюсь. Но в каждой картине — а ты просил рассматривать эту историю как картину для моей коллекции, — в каждой картине есть некая отвлеченная идея, и в данном случае она заключается в той роли, которую ты играл тогда и играешь теперь в моей жизни, эта роль — извини меня — одна и та же, ведь в те времена меня следовало засадить в тюрьму, чтобы обезвредить, а теперь наоборот — выпустить на свободу с той же целью; боюсь, что Роберт, у которого гораздо более отвлеченное мышление, чем у меня, как раз по этой причине и не желает с тобой встречаться. Надеюсь, ты поверишь, что и в те времена я не сомневался в искренности твоих побуждений и чувств; ты меня не понимаешь, да и не старайся понять, ты играл свои роли, не отдавая себе в них отчета, иначе ты был бы циником или преступником, а ты не стал ни тем, ни другим.
— Теперь я и впрямь не понимаю, считать ли это комплиментом или чем-то совсем иным.
— И тем и другим, — сказал Шрелла, смеясь.
— Ты, наверное, не знаешь, что я помогал твоей сестре?
— Ты помогал Эдит?
— Да, Вакера хотел ее арестовать; он каждый раз вносил ее в списки, а я каждый раз вычеркивал.
— Ваши благодеяния, — тихо сказал Шрелла, — пожалуй, еще страшнее ваших злодеяний.
— А вы еще более неумолимы, чем сам господь бог: он прощает грехи, в которых человек раскаивается.
— Да, я не бог и не притязаю ни на божественную мудрость, ни на божественное милосердие.
Покачав головой, Неттлингер откинулся назад; Шрелла вынул из кармана сигарету, сунул ее в рот и снова испугался, когда Неттлингер неожиданно щелкнул зажигалкой у самого его носа; чистое светло-синее пламя чуть было не опалило ему ресницы. А твоя теперешняя вежливость, подумал он, еще хуже, чем тогдашняя невежливость. С тем же рвением, с каким ты бросал мне прежде в лицо мяч, ты теперь назойливо пристаешь ко мне со своей зажигалкой.
— Когда я могу встретиться с Робертом? — спросил он.
— По-видимому, только в понедельник, мне не удалось выяснить, куда он уехал на воскресенье; его отец и дочь уехали с ним, может быть, сегодня вечером ты застанешь его дома или же завтра в половине десятого в отеле «Принц Генрих», там он каждый день играет в бильярд от половины десятого до одиннадцати. Надеюсь, в тюрьме было сносно?
— Да, — сказал Шрелла, — со мной обращались вежливо.
— Если тебе понадобятся деньги, скажи мне. С тем, что у тебя есть, не очень-то разгуляешься.
— Думаю, мне хватит до понедельника, а потом у меня будут деньги.
Чем ближе к вокзалу, тем длиннее и гуще становился поток машин. Шрелла попытался было открыть окно, но не сумел справиться с ручкой; перегнувшись через него, Неттлингер опустил стекло.
— Боюсь, — сказал он, — что на улице воздух не чище того, каким мы дышим в машине.
— Спасибо, — поблагодарил Шрелла. Он посмотрел на Неттлингера и переложил сигарету из левой руки в правую, а потом из правой руки в левую. — Послушай, — сказал он, — тот мяч, который тогда забил Роберт… что с ним, собственно говоря, случилось? Он нашелся?.. Помнишь?
— Да, — сказал Неттлингер, — конечно, хорошо помню, ведь о нем было столько толков, они так и не нашли его; в тот день они искали мяч до поздней ночи и назавтра тоже, хотя было воскресенье; они никак не могли успокоиться; позже некоторые утверждали, что Роберт схитрил, он будто бы вовсе не ударил по мячу, а только воспроизвел звук удара и спрятал мяч.
— Но ведь все видели, как мяч летел. Разве нет?
— Ну конечно, этой версии никто не поверил; многие полагали, что мяч упал на повозку, которая стояла во дворе пивоварни; ты, может быть, помнишь, что со двора выехала повозка.
— Она уехала раньше, задолго до того, как Роберт ударил по мячу, — сказал Шрелла.
— Мне кажется, что ты ошибаешься, — возразил Неттлингер.
— Нет-нет, — сказал Шрелла, — я ведь стоял и ждал мяча и внимательно следил за всем; повозка уехала раньше, чем Роберт забил мяч.
— Ну хорошо, — сказал Неттлингер, — во всяком случае, мяч так и не нашелся. Вот и вокзал… Ты в самом деле не хочешь, чтобы я тебе помог?
— Спасибо, мне ничего не надо.
— Позволь мне по крайней мере пригласить тебя пообедать.
— Хорошо, — сказал Шрелла, — пойдем обедать.
Шофер подержал дверцу машины, Шрелла вышел первый; засунув руки в карманы, он поджидал Неттлингера, который взял с сиденья свою папку, застегнул пальто и сказал шоферу:
— Пожалуйста, заезжайте за мной к половине шестого в отель «Принц Генрих».
Шофер приложил руку к козырьку фуражки, сел в машину и взялся за руль.
Шрелла по-прежнему носил очки, и плечи у него по-прежнему были вислые, на его губах блуждала все та же странная улыбка, светлые волосы были, как встарь, зачесаны назад — они не поредели от времени, а всего лишь слегка посеребрились; знакомым движением он отер лоб и засунул носовой платок обратно; казалось, Шрелла совсем не изменился, просто он стал старше на несколько лет.