Избранное
Шрифт:
Через открытое окно солнце било ему прямо в глаза, пекло, щекотало. Лейтенант сидел перед ним и монотонным голосом задавал вопросы, Имя? Возраст? Гражданская профессия? Полк? Где воевал? Мартин отвечал механически: Элосеги, двадцать шесть, холост, студент. Четвертый полк. Арагон, Андалусия, Альбасете, ранений нет. Последний год — здесь, в тылу. Он смотрел на листок календаря, который висел почти над самой головой лейтенанта. Шестое февраля. Солнце пекло ему щеки, в бровях скопились капли пота. Феноса вращался на табуретке, вопросы били прямой наводкой: как организован интернат, сколько учеников, возраст, происхождение, особые приметы.
Мартин уже рассказал ему вкратце обо всем, что случилось утром, но лейтенант хотел знать еще и еще. Он спросил, каким образом дети завладели оружием, кто такой был Авель, в каком родстве он состоял с владелицей усадьбы. Мартин ответил, что она приходилась ему двоюродной бабушкой и была не совсем в своем уме. Лейтенант поинтересовался, заявляли ли дети когда-либо раньше, что собираются его убить. «Нет, сеньор лейтенант», — сказал Мартин. Как он может это объяснить? Никак, он просто не может понять. Он знает мальчика с… Лейтенант барабанил пальцами по бювару, подбитому шелком. У Мартина сами собой закрывались глаза; блики солнца в стекле стола слепили его. Он стал смотреть в окно, на тихий сад, уснувший под сенью деревьев, которые исчертили землю причудливым узором света и тени.
Это было в середине марта. На лугах появились первые цветы. Стояло утро, такое же хорошее, теплое и светлое — он прекрасно его запомнил. Мартин притормозил на опушке соснового леса, и оба они, с товарищем, повалились навзничь в траву, а под голову вместо подушки подложили вещевые мешки. Деревья по краям шоссе простерли в синее небо арматуру сучьев и веток, сложную и хрупкую, как система кровеносных сосудов в учебнике. Прямо против них, на шоссе, висел плакат — какой-то человек спит крепким сном, а внизу надпись: «Бездельник — это фашист!» Такие плакаты правительство развесило по всем городам, дорогам и селам. Мартин сонно смотрел на него. Жорди лежал справа и, набирая песок, медленно пропускал его сквозь пальцы.
— Поздно уже, а?
Мартин прекрасно видел, что он ерзает — Жорди всегда ерзал, когда что-нибудь беспокоило его, — однако не шевельнулся. Солнце лизало ему веки. Руки и ноги приятно немели.
— Уже двенадцатый час.
«Отдых — роскошь бедняков», — думал Мартин. Здесь, в армии, все солдаты бедняки. Он прикрыл рот рукой и подавил зевок.
— Вот так бы и жить — солнце, трава и времени вволю, отдыхай сколько хочешь. Хорошо! Ну и женщина, конечно. Не для чего-нибудь, ты не думай. Просто — знать, что она рядом, прикорнула у тебя под боком и спит, ленится… Руку протянешь, а она тут… А уж особенно хорошо, если видишь, как другие надрываются, бегут куда-то, скачут с большими портфелями и в толстых очках, чтобы лучше видеть. И всего они боятся — и часов, и календаря, и чтоб метро не закрыли перед самым носом. Когда о них думаешь, приятней отдыхать. Как-то больше все это ценишь — другие люди носятся, а ты лежишь, корни пускаешь, и от солнца у тебя в глазах звездочки. Руку протянешь — женщина рядом лежит. Лежит и лежит, и лениво так тебя целует, и спать ей хочется, и…
Он приоткрыл левый глаз и украдкой взглянул на Жордя. Тот по-прежнему играл песком и ерзал на месте, плохо скрывая волнение.
— Сладко говоришь. Хорошим адвокатом будешь, — укоризненно сказал он Мартину. — Потерпел бы, пока вернемся. С Дорой наболтаешься. Двенадцатый час, нас в управлении ждут.
Элосеги повернулся на другой бок. Пускай и эта сторона погреется.
— Знаю, знаю, что тебе не интересно. — Он притворился обиженным. — А собственно, какое твое дело? Хочу и говорю. Я тебя слушать не просил.
Он щекотал себе веко тоненькой травинкой и пристально смотрел на приятеля. «Смешной этот Жорди, — думал он, — черт его знает какой смешной…» Вот уже два месяца, как их перевели на береговое укрепление, а он все ноет, лопает, работает как вол, поболтает немного — и снова лопать. «Что за дурацкая, нелепая жизнь!» — думал Мартин. А все-таки с ним хорошо, с Жорди. Его старательность, обжорство, его идиотская важность как-то уравновешивали характер Мартина; рядом с ним Мартин особенно чувствовал свои недостатки. «Он меня раздражает, — думал Мартин, — и я его извожу, а без него не могу». Жорди был жирный, обстоятельный, целыми днями что-то жевал и презирал всех женщин. «Вы уж как хотите, — говорил он, — а я никогда не женюсь». Однако Мартину неожиданно довелось увидеть его в минуту истинного величия.
В тот вечер тучи неслись по небу, надвигалась буря, а Жорди, перебирая толстыми ногами, побежал к оврагу за усадьбой «Рай» и бросил вызов природе. Всем соснам, всем деревьям, обернувшимся людьми, он кричал исторические фразы, вычитанные из книг. Зловещие, грозные тучи клубились над ним; дрожал воздух, до предела насыщенный электричеством, словно молния притаилась в засаде и ждет минуты, чтобы рвануть пополам полотнище неба; но Жорди — тихий, бесполый Жорди — пронзительно взывал к долине: «Сорок веков смотрят на нас с этих пирамид!», «Лучше честь без кораблей, чем корабли без чести!», «Я посылал корабли против людей, а не против стихий!» Тревожные порывы ветра вздымали песок, но Жорди стоял — растрепанный, круглый, как мяч, — и, дико размахивая руками, выпускал на волю демонов своего детства.
Элосеги все это видел, но ничего ему не сказал. Молча пошли они к машине, а небо обрушилось на них, и земля превратилась в настоящее бурное море. Теперь Жорди не помнит о минуте своей славы, он тихий и пришибленный, как всегда, — то посмотрит на часы, то с упреком на Мартина.
— Скоро полдвенадцатого…
— Встаю, встаю.
Совсем как в детстве, когда мама будила перед школой. Тогда он тоже говорил: «Встаю, встаю». Это была уловка, чтобы еще хоть минуту понежиться в постели. Иногда он делал вид, что встает, мама выходила, а он снова зарывался в одеяло, уютно сворачивался клубочком.
Солнце гладило по щеке и запускало под веки пестрые звездочки. Мартин расправил спину. Колючие камешки впились в спину, затекла рука, на которую он опирался всей тяжестью.
— Затекла, — сказал он Жорди.
— Затекла?
— Рука затекла…
Он помахал рукой и спугнул бабочку; потом приподнялся, присел на корточки. Рукав шинели был весь в пыли, и Мартин с удовлетворением его разглядывал.
— Я думаю, если пролежать дня два на хорошей земле и чтобы кто-нибудь поливал, пустишь корни, как отросток кактуса.
— Полдвенадцатого, а ты тут расселся, — сказал Жорди. — Уже полчаса как надо быть на месте. Достанется нам от начальства. Тогда вот им и рассказывай всякую твою чепуху.
— Ну тебя, честное слово! — сказал Мартин. — Бывают же такие зануды! Как раз я о чем-то важном думал…
— Потом подумаешь, — отвечал Жорди. — Полдвенадцатого, идти надо.
— Ах! — захлебнулся Мартин. — Это было тут, именно тут — и солнце светило так же, и погода, и маленький залив, и сосны…