Избранное
Шрифт:
Кочемойкина в свое время простил. Тихонтьеву простил. Вячику, как только его забрали, простил… Прощенному мною народу несть числа. А тут моя бригада…
— Фадеич, возвращайся, — тихо сказал Василий.
— По поручению директора предлагаешь?
— По поручению бригады, — набычился Василий.
— На какую должность?
— К нам, бригадиром, — уж совсем без уверенности промямлил Вася.
Напряглись ребята вроде спортсменов перед бегом. И какая-то сопящая тишина заползла в палату, будто компрессор только что сдох, но еще отдувается.
— Басурманы, — наконец обозвал я ребят.
Они, эти басурманы, того и ждали — заулыбались и задвигали стульями. Но я ковал железо, пока оно было горячее:
— Мною тут думано… Тратим мы силы, время, запчасти на ремонт. Знай себе ремонтируем. А не пора ли думать о такой машине, чтобы поменьше ремонтировать?
— Пора, — кивнули и сказали вроде бы все разом.
— Предлагаю обратиться ко всем автомобилестроителям страны с подобным призывом и с открытым письмом.
— Ага, починчик, — потер руки Валерка.
Тогда я охладил их преждевременность:
— Но сперва я напишу книгу, ребята.
Как и ожидал, на бригаду пала молчаливая задумчивость. Но ненадолго — смешинка их пересилила. Правда, не откровенная, а тихосапистая, в подковырки ушедшая.
— О чем? — спросил Василий.
— «Как я ловил преступников», — объяснил ему Валерка за меня.
— Нет, — не согласился Эдик. — «Новые методы складирования».
— А может, «О вкусной и сытной пище», — подсказал Матвеич.
— Лучше уж «О вкусных и крепких напитках», — не отстал и Николай.
— Зря, ребята, ржете, один известный профессор это дело одобрил.
Как говорится, в зале произошло веселое оживление. У ребят губы до ушей, хоть тесемочки пришей.
— Соскучились мы по байкам, — на полном серьезе вдруг признался Василий.
— Стою под самосвалом, — начал Валерка. — Все есть: инструмент, запчасти, ветошь… А ремонта нет. Оказалось, Фадеичевой байки не хватает.
— Записал бы ты свои байки, — посоветовал Эдик. — Вышло бы десятитомное собрание сочинений.
— А мы бы их на макулатуру выменяли, — ухмыльнулся Матвеич.
— Без байки — что в бане без шайки.
Вдруг соседушка мой заюлил, как на шило наскочил:
— Расскажи им, как в тебя стреляли.
У ребят лица вытянулись, как у лошадей, увидевших овес.
— Сперва поведаю про книжную задумку…
Но спросить они не успели из-за шума в коридоре, после чего и дверь распахнулась. На пороге стоял мой туркообразный профессор со съехавшим на плечо галстуком и с бородкой, которая была расщеплена на отдельные волосинки, как вещество на элементарные частицы. А все из-за сестрички-блондинки, висевшей у него на шее, но не по поводу любви, а по поводу нарушения профессором впускного режима.
Он сверкнул очками, как озрыч, и спросил у меня хрипло, но громко:
— Все валяешься? Собрания проводишь? А в Тихой Варежке смерч все крыши содрал!
Я сел…
КРИМИНАЛЬНЫЕ
1
Рябинин допросил пятерых свидетелей и чувствовал себя физически опустошенным, словно побывал в лапах громадного паука. Казалось бы, следователь должен наполняться информацией. Но добытые сведения не стоили затраченных сил и были нужны только для дела — к знаниям о человеке они ничего не прибавляли. Преступление совершилось из-за людской склоки. Подобные дела Рябинин не любил и с удовольствием брался только за те, которые порождались человеческими страстями.
Часы уже показывали четыре. Все-таки он хорошо поработал, распутав клубок мелочных дрязг и сплетен, который мешал людям не один год. Теперь не хотелось ни думать, ни делать ничего серьезного — только о чепухе и чепуху. И хотелось тишины, следователю на его работе захотелось тишины…
Он вытянул под столом ноги, распахнул пиджак и снял очки. Мир совсем успокоился: потерял четкие грани стальной сейф, оплавились углы двери, стал шире стол, и белый вентилятор расплылся в загадочный цветок. Счастливое состояние опустилось на Рябинина. Но оно опустилось с тихой грустью. Так уж бывало у него всегда: где намек на умиротворенность, там незаметно и вроде бы в стороне появлялась грусть, как зарница в тихий вечер.
Рябинин не верил в тишину. Да и какой мир на его работе… Приходилось воевать с плохим в человеке, а эта война самая трудная. Он верил, что люди скоро покончат с мировыми и локальными войнами и тогда объявят беспощадную войну своим недостаткам. И эта война будет последняя. А пока он должен сидеть в своем кабинете-окопе. Только иногда душа вдруг отключалась от работы. Тогда приходила грусть — это душа еще помнила, что есть иная жизнь, не в кабинете-окопе. Но для себя Рябинин в такую жизнь не верил.
Зазвонил телефон.
Он надел очки и снял трубку. Торопливый женский голос спросил:
— Батоны по тринадцать копеек завозить?
— Подождите, — весело сказал Рябинин. — Вы не туда попали.
Эти тринадцатикопеечные батоны слизнули и покой, и грусть. Жизнь кипела, да и его сейф был набит неотложными и отложенными делами. Но сейчас Рябинин с удовольствием поколол бы дров, поносил бы воды или покопал бы землю, как это делал в юные годы; с удовольствием нагрузил бы тело, оставив мозг в праздности.
Опять затрещал телефон. Он медленно взял трубку — его номер отличался на единицу от какой-то булочной, поэтому частенько звонили насчет сухарей и косхалвы.
— Батоны по тринадцать копеек…
— Да вы неверно набираете, — перебил Рябинин.
— А куда попадаю?
— Совсем в другую организацию.
— Если не секрет, в какую?
— Не секрет. В прокуратуру.
— А вы прокурор?
— Нет, следователь.
— Всю жизнь мечтала познакомиться со следователем, — жеманно сообщил голос, сразу потеряв хлопотливость.