Избранное
Шрифт:
За деревней овраг. И слышны топоры. Новый мост рубят. Девушка уже далеко за мостом. Наверное, пошла учиться.
У каждого было детство, и каждого манило оно к окошку, на гумно, за речку. И каждый выходил ночью босиком, накинув на тело отцовский пиджак, и стоял за овчарником, когда все уже спит, слушал далекую машину, конский топот или заколдованным взглядом следил, как проходят высоко над головой дорожные огни ночного самолета.
БЕРЕЖОК
Разглядываешь крупномасштабные карты нашего Севера, и бросается в глаза множество разбросанных по рекам деревенек с ласковым названием Бережок. Бережок есть и у нас. Он вытянулся поверх длинного обрыва над Ветлугой, и назвать его иначе не придет в голову.
Это деревушка в двадцать — двадцать пять дворов. С чердака над окнами по каждому дому вывешены длинные вязанки подлубеневшего мяса. На ветру это мясо с весны. Его вялят. Ветлуга здесь руслистая, с низинами; по тому берегу залегли еловые чащи с медведями, с черникой, с ронжами, похожими на рыжие отбрызги костра, с тишиной, похожей на отдаленное пение ветра.
Зимой, осенью, летом о Бережке на Пыщуганье не вспоминают. Но весной он у всех на языке. Дело в том, что по разливу Бережок становится главным и единственным портом для южного угла Пыщугского района. Ворчливые катера тянут баржи с семенной пшеницей, кукурузой, удобрениями, мукой, тянут машины, запасные части, торговые товары. Теперь в Бережке людно: из Иконницы, Спасского, Крутой приходят парни разгружать баржи. Сюда прихрамывает старушка, не доставшая в сельпо крупы; сюда прорываются на двужильных газиках председатели, секретари, уполномоченные.
По странному ли хладнокровию, с непривычки ли, но спасские колхозники никогда не имеют для выгрузки на берег с баржи сходен, или, как их можно назвать поважнее, трапов.
Но баржа подходит к Бережку. На барже сидит этакий прокуренный желтозубый мужичок с газетной самокруткой. Он хитро поглядывает на берег, на толпящийся народ.
Но как разгружать, сходен-то нет?
И начинается торговля.
— Грузить погодим, сходни будем ладить, — говорят с берега.
— Нету время ждать: полая вода — на убыль скоро. Вверх пойду, — попыхивает мужичок и глядит на дымок самокрутки.
— Ну так давай трапы.
— Нету трапов, — зализывает мужичок лопнувшую самокрутку и щерится.
Он и грозит уйти вверх, и не уходит. Он знает, чего ждет, На берегу поторговались, поторговались, пообещали, да и выдали мужичку на водку из деловой кассы десятку. Тут у него и трапы нашлись, тут он и вверх не так уж заспешил.
И пошли от Бережка машины в гору, к Спасскому, с мешками, с ящиками, и тракторы веселей загудели, и бабы с сумками заспешили в сельпо.
Кормит рыбой Бережок все Спасское. Да и не всякий командированный вернется в Пыщуг, чтобы не раздобыть окуней, леща с солдатскую рукавицу, щуку, а то и стерлядку.
Летним поздним вечером тихо в Бережке над водой. Ползут по Ветлуге издали и вдаль смоленые лодки с подвесными моторами, похожими на плуг; где-то легко и звучно тешут для сруба бревна; из Спасского гладко доносится громкий голос радио да слышно порой, как в Иконнице гремят на ферме ведрами.
Где-то ниже Бережка живет на Ветлуге старик, прозвали его Король. Живет с женой в крепко рубленном доме, и по всем тропинкам лес ему знаком. Он выследит глухаря, одурачит волка, притаит толстую петлю на медведя, опутает куницу. Он знает, где и когда пробились на поляне рыжики, как отяжелела брусника или черная ягода. У него роятся пчелы. Он ходит по реке собирать на глубинах и отмелях рыбу. Он такую варит уху, от которой человек хмелеет, словно от пива.
Живут у Короля сплавщики, озорной, неуживчивый и шумный народ. И пока до Шарьи гонят лес от Вохмы и Пыщуга, со сплавщиками Король ходит на Ветлугу, сторожит леса, варит брагу и знает общий язык.
Я давно собираюсь к нему, к Королю.
Я приду к Королю. Я приду и напьюсь его меда. Я подниму стакан густого и злого, как лесное марево, пива; я услышу его слова о зверях и о птице; я насмотрюсь в его тяжелые стариковские глаза и буду спать у него на повети.
НА ПОВЕТИ
Полдень разгуливается ветром, он шумит под крышей, и даже в сумрачной прохладе повети чувствуется, что ветер солнечный. Тяжелый холщовый полог надувается, пузырится как парус, и постель становится прохладной, тоже наполненной ветром.
Липы за стеной шумят, и этот шум слышен даже во сне, когда человек пришел с поля передохнуть. Хозяин спит без рубашки, в брюках, развалив по огромной подушке побагровевшие от сенокосного солнца лопатки. Жена внизу под поветью доит корову. Корова не стоит, отбивается от слепней и то и дело бьет копытом в подойник. Хозяйка не бранится, только хлопает корову ладонью по ляжке.
Потом хозяйка тоже поднимается на поветь и ложится под такой же прохладный полог. Над пологами бьются шмели и жужжат. Потом жара смаривает и шмелей, они садятся на полог и сонно ползают один вдалеке от другого.
Липы все шумят, и сквозь сон кажется, что это жужжат шмели. Липы, шмели, ветер, облака над лугами и легкий полуденный сон…
Хозяин просыпается быстро, еще до гулкого далекого удара в старый плужный лемех. Он набрасывает рубашку, спускается во двор и садится отбивать косы — свою и жены. По деревне здесь и там начинает раздаваться этот быстрый прозрачный звон.
И вдалеке ударили в лемех. Женщины на поветях проснулись и легкими босыми ногами спускаются по деревянным лестницам. Они набирают в широкие берестяные туески квасу.
Детишки уже гонят из деревни коров за поскотину на выгон. Они бегут с футбольным мячом и толкаются, и норовят попасть мячом то в одну, то в другую корову.
Двери закладывают на деревянную вертушку, и взрослые по двое с граблями и косами на плечах шагают в луга. Там волгнет сено. Там пахнет травой, и земля тепла, как свежий хлеб, и крошечные белые облака уходят высоко в небо над людьми, которые собрались, чтобы идти в поле и вместе работать.