Избранное
Шрифт:
ЛЕСНОЙ КОЛОДЕЦ
Вдалеке полевой колодец. До колодца тропинка. Холодом ударит из его сырого глубокого сруба. Ведро будет плавать далеко внизу. Оно наполовину зачерпнуто, и вода в нем поблескивает небом. А вокруг ведра вода черная, и чуть заметны живые струйки, бьющие со дна.
Потянуть за веревку — и прямо из ведра пить воду в поле, холодную и острую, чистую. И вода пусть льется по груди. И потом лицо окунуть в ведро и там открыть глаза так, чтобы их заломило холодом.
Но однажды в лесу без тропинки я наткнулся на старый колодец. Может быть, никто сюда уж много лет не забредал. Колодец до краев налит холодной, но процвелой водой. Я размахнул ладонью цвель. И зачерпнул глоток. И все старался угадать, кто и зачем же забыл здесь в лесу колодец.
ДАЛЬНИЕ ДАЛИ
Самолет мертв, он не ощущает своим телом полета. Кровь его жил не замирает от шума ветра в распластанных крыльях, его сердце не цепенеет перед открывающимися просторами, каждая точно пригнанная деталь его корпуса не наливается счастливой истомой парения, как наливается каждый мускул этих раскинувшихся в небе коршунов.
Но откуда в голосах этих всесильных небесных гигантов тоска? Они кричат печально и пронзительно, словно чайки, в океан унесенные бурей. В народе их прозвали канюками, потому что многим кажется, будто коршун выпрашивает чего-то — канючит. А может быть, это вопли тоски? Тоски по тем просторам, которые видны только из-под солнца, которые видны только коршуну, но которые и ему недоступны.
ШУМ ЛИСТВЫ
Солнце село, и в воздухе твердеют сумерки. Заря холодна, в ней больше синевы, чем света. И со всею силой осени накаляется на деревьях листва, Листва не полыхает, она светит ровно и неистово. Стога, избы, холмы растворяются в этом неслыханном свете.
И если под окном стоит липа, то светит в избу, как солнце. И в комнате тепло, ласково, точно недавно протоплена печь.
Ночь густеет внезапно. И тогда в темноте осторожно поднимаются звуки. Сначала покатит в стене легкие текучие кольца жук-часовщик. И то бьет, словно ходики, то замирает и слушает. А за стеной оживает листва, начинает что-то припоминать, о чем недосуг было подумать днем. Она все собирается, собирается с воспоминаниями, но еще не решается говорить, а так замирает. И каждый лист — воспоминание не то о летних дождях, о пчелах и птицах, не то об алых равнинах увалов, куда их покатит с рассветом пылающий ветер. И падают, падают сухо, послушно, один за другим. И бесшумно.
Люди, уставшие, облегчаемые дремотой, засыпают кто в избе, кто на повети, кто в житнице.
В житнице по сусекам замерла рожь. Рожью пахнет прохладно и тонко, словно свежим железом. Дверь приоткрыта, слышен лес, где-то лает лисица, и на далекой ниве сонно замирает последний комбайн.
Небо вызвездило. Над всею ночью распахнулось созвездие Тельца. Телец, лобастый, с раскинутыми широко рогами, смотрит мглисто и пристально. Коровы спят в стойлах, на фермах и во сне покачивают головами.
Но звезды тускнеют, высоко приходят в небо тонкие гладкие облака. К полночи редкие капли то здесь, то там станут падать на крышу. И во сне у людей будут вздрагивать веки от каждого нерешительного удара, словно от далекого оклика.
Дождь так и не соберется. Облака рассеются к утру, по логам и опушкам осядет туман. При рассвете на травах, огородах, березах до самого неба вспыхнет роса. И даже трактор возле правления по всему сбитому телу облит росой, словно потом.
И уже проснуться суждено среди шума.
Лес гудит от самого утра. По лесу неистовое сквозное движение. Рябины раскачиваются, бьют в воздух ягодами, будто хотят улететь. Березы вытягиваются всем телом, облетают листвой, словно искрами, и по стволам их леденеет гул.
В глухом высоком ельнике страшно. Он весь скрипит. Корни переплелись, словно смерзлись. А ели раскачиваются, и корни ходят под ногами, трещат. Идешь по ельнику, как по палубе, и широко расставляешь ноги, и кружится голова. В небо смотреть нельзя, вершины ходят ходуном, и кажется, небо само пляшет, и лучше сесть и сидеть на буреломине, закрыв глаза и не решаясь сделать шага.
В селе ничего не слышно. Ребятишки идут в детский сад по деревянным тротуарам, околдованно смотрят по сторонам, не узнавая села, не признавая прохожих, точно они впервые попали в этот ошеломительный мир, где по улицам, огородам, деревьям несется огненная ласковая мгла.
Взрослые спешат на работу. Они не то что переговариваются, а как-то окликают друг друга, будто в лесу. Девушка-библиотекарь звонит через дорогу на почту. Под окнами нет ни березы, ни дуба, ни липы, но все одето шелестом: и окна, и газеты, и стены. И девушка кричит в трубку, точно разговаривает с Камчаткой.
Грохота машин и тракторов не слыхать. Машины ходят по селу, как привидения, бесшумно, легко и весело, будто хмельные.
В полдень под высоким солнцем среди площади вспыхнет клен. Клен заполыхает на все село. Его тонкие листья покатятся в переулок под гору. И за листьями погонится алый петух. Он то погонится, то вернется под клен, вздыбится на него грудью и проголосит.
Клен виден издалека. С широкого колхозного поля, где школьники копают картошку. Они в красных, синих и желтых рубашках и платьях. Они ходят по полю, приседая и разгибаясь, таскают полные ведра и сваливают картошку в кучи. Они ходят, как в море, как маленькие праздничные парусники, и ветер шумит над ними и раздувает паруса.
В такие полдни человек не может усидеть на месте. Хочется не то плыть, не то бежать, не то лететь куда-то. Даже тот, кто никогда не выбирался из села, начинает суетиться, надумывает ехать к родственникам то ли в Ригу, то ли на Дальний Восток. Один отыскал повод пойти на глухой хутор к родственникам и вернуть долг, другой — отнести знакомым калачей. В эти дни человеку кажется, что он совсем не то, что есть. Нет, он не тракторист, он не бухгалтер, он — музыкант. Он вроде бы когда-то играл на скрипке и теперь вспоминает, что по ночам ему снится какая-то странная мелодия. Он не газетчик, не поэт, а место его где-то там, на увалах, где режут лес и едят уху и где чащи гудят так густо, что можно говорить только шепотом.