Избранное
Шрифт:
— Ничего. Сидят в роще.
— Не тронули? — спросил Енька.
— Нет. Не тронули. Где им…
— А Бедняга вон объяснял, — сказал Енька, выпив и заедая капустой, — от самого Урала идут они. Тянут все, воруют, людей ловят. Бедняга сказывал…
— Стерва он, твой Бедняга, — сказала Мария. — Язык ему отрубить, сухой скотине. — И выпила.
— Да я чего, я ведь только дома говорю, — отвернулся Енька.
— И дома такого не говори, — сказала Мария. — Ух, Бедняга, доберусь я до тебя. А где они? В роще?
— В роще. Костер разводят. Трясутся, — сказал Олег.
— Ладно, вы сидите, — сказала Мария. — А я пойду.
Она вылезла из-за стола. Принесла из-за печки еще бутылку, уже красного вина, отправилась доить корову. Подоила. Молоко процедила в избе. Накопала в огороде полмешка картошки. И ушла с мешком, выпив на дорогу стакан вина.
Уезжал Олег ранним утром. Из деревни провожал его Енька. Пароход пришел снизу. Еще издали ударил в пристань гудком. И привалил к причалу.
И народ бросился с парохода. Бежали в глубину пристани по дощатому протоптанному тротуару, и опережали друг друга, и толкались. По обеим сторонам тротуара сидели торговки. Они сидели с раскрытыми мешками мелко нарубленного самосада. В мешки с неба сыпался редкий дождь. Из мешков пахло крепко кирпичным чаем. И в мешках стояли стаканы.
— По десятке, по десятке стаканчик! — кричали одни.
— Восемь, восемь! — кричали другие.
— Самосад-самосадушко. Десять рублей стаканчик! Хлебнешь-дыхнешь, свет с овчинку покажется!
Кто вынес молоко — помалкивали. Пассажиры бежали сюда сами. Толпились. Какая-то женщина в расстегнутой кофте, с наскоро спрятанной под кофту грудью, протискивалась к старухе, сидевшей с бидоном варенца. Старуха держала бидон между ног. А женщина протискивалась к ней и все говорила:
— Граждане! Гражданочки! Дайте кружку взять. Четверо ревмя ревут, маковой росинки от самого Тобольска во рту не было.
Молодой солдат шел, разглядывая торговок, и остановился перед женщиной с вязанкой калачей на плече. Солдат остановился в распоясанной гимнастерке, с золотым зубом. Он слегка присел перед женщиной, развел руками и пропел простуженным голосом:
Гоните бублики, возьмите рублики, возьмите рублики да поскорей…И заприплясывал, отстукивая подошвами сапог по тротуару:
…и в ночь ненастную тебя, несчастную, торговку частную, я пожалел.— По тридцаточке, по тридцаточке, — сказала женщина, потряхивая калачами.
Солдат вынул пачку денег, отдал ей две красные тридцатки, взял два калача. Потом он подошел к другой торговке, наклонился над мешком табаку и сказал:
— Сыпь.
— Денежки, денежки, — запричитала торговка. — По десятке, по десятке стакан.
— Сыпь, — сказал солдат, оттопырил карман галифе и помахал в воздухе пачкой денег.
Торговка стала сыпать ему в карман стакан за стаканом и все считала и старалась набавить счет. Солдат не перебивал ее. Солдат набил карман табаком и подал ей большую пачку небольших бумажек. Торговка схватила деньги, а солдат ушел. Торговка быстро принялась деньги пересчитывать и вдруг завопила, вскочила на ноги, хотела бежать, но села на место и ухватилась за мешок, продолжая вопить:
— Тварь бессовестная! Черт косорылый! Деньги-то царские сунул, сатана, сукин сын. Где только, сволочь, выкопал!
Кругом захохотали.
Енька схватил большой чемодан с книгами и, кособочась под тяжестью, побежал по трапу на пароход. Олег взял другой чемодан, с одеждой, и сумку с буханкой хлеба.
— Где билет? — спросил сонным голосом животатый матрос, глядя на них сверху. Матрос был огромен, его лицо тучнело где-то высоко, круглые глаза смотрели вниз неподвижно, будто лежали на толстых щеках и все боялись выпасть и покатиться по щекам, подбородку и вдоль живота по тельняшке.
— Вот билет, — сказал Олег, — четвертый класс.
— До Омска? — спросил матрос, вращая глазами.
Еньку он отстранил, а Олега пропустил на пароход. Олег пошел по железному полу. Его обдало жаром, потным духом, запахом селедки, рогож, он все время ступал по чьим-то ногам. Он ступал и не мог найти свободного места.
— Миленький, иди сюда, иди сюда, — сказала из темноты какая-то старуха. — Вот местечко, потеснюсь. Хучь спать можно станет, посторожишь. Вторую ночь не сплю.
Олег положил рядом со старухой сумку с буханкой хлеба, чемодан с одеждой и побежал за чемоданом с книгами.
— Скорей, — сказал Енька, — уж отходить будет.
Олег дотащил чемодан до места и заторопился к трапу. Но длинный гудок уже затряс пароход, и народ побежал с пристани. Толпа потащила Олега назад. Олег изворачивался и старался протиснуться к трапу. Он протиснулся, когда матросы подняли трап с двух сторон и швырнули его внутрь парохода на железный пол.
Енька стоял на причале, махал рукой и кричал:
— Ничего, ничего! Прощай! Увидимся! Вспоминай, брат! Приезжай к нам!
В глубине парохода что-то двинулось, зашипело и ударило. Потом ударило еще и еще, все быстрее, быстрее, но неторопливо. Будто кто проснулся там внизу, теперь потягивался и лез на палубу, но срывался.
Пароход отвалил и пошел вдоль берега, а Енька уплывал назад, и Олег бросился вдоль борта на корму. На корме сидел народ. Многие спали, подложив под голову кто шапку, кто кулак.
Енька махал издали и кричал:
— Не забывай! Оле-е-е-е…
На пристани стало пустынно.
Пароход выходил на середину реки. И там позади поднималось из-за села солнце. Оно поднималось среди разорвавшихся на время туч, медное, круглое. Поднималось в небо, по которому быстро шли облака. А пароход уходил и хлестал по воде колесами.