Избранное
Шрифт:
— Ну, из мужиков еще кровь-то брать, — строго не соглашается первая. — И так из них, из бедненьких, войной сколь повыкачало. Уж лучше бы свою всю отдала.
— Да вот так закусывала, — тоже строго соглашается старик и тянется к своему столу за бутылкой.
— Ну, будя. — Вторая встает, оправляет свою розовую шерстяную кофту. — Побежали, Катерина, к четырем дома будем. А из этих-то, из кобелей, еще можно кровю качать. Что на войне не выкачало, из баб натянули да вином разбавили.
Женщины уходят. Вторая, что помоложе и, видно, была красавицей, переступает порог вежливо, придерживая платье рукой.
Буфетчица смотрит ей вслед и завистливо говорит:
— У этой крови — хошь лопатой греби. Жуть, какая молодухой была. Да и теперь еще кровь сдает.
— Это ту саму, котору из мужиков, из мужиков попущала, — сердито соглашается старик.
СКАМЬЯ
Два столба врыты в землю, и доска на них положена. Как и всякая деревенская скамейка. Но стоит на горе, под сосной. Под высокой и шумной сосной. Рядом липа, отцвела уже. И клены. Позади яблони. И школа высится тут же, на горе, тремя каменными этажами.
Со скамьи дорога видна, под горой поблескивает озеро, шумит спокойно. И видно сквозь кленовую листву — покачивается на озере лодка. А клены уже большие, взрослые.
Повадился сюда ходить один совсем не взрослый человек. Дочь моя сюда ходить повадилась. Уйдет, и долго нет ее. Интересно, чего же она там одна, без подружек, делает?
Поднимаюсь на гору. Сидит она и ногу на ногу положила, И думает о чем-то усердно. И выражение лица как раз недетское.
— Что ты здесь делаешь, ничтожный человек? — спрашиваю.
— Твой ничтожный человек сидит и думает.
— О чем?
— А здесь «скамья Онегина». Совсем как в Тригорском, все видно далеко, и ветерок. Тут обо всем можно думать.
Ну как не позавидовать человеку, который в сотне верст от Михайловского может найти себе такую скамью.
КОРОЛЬ ЛИР
На горе, в самой вершине длинной деревянной полуразрушенной лестницы, среди кустов и под кленами стоит клуб. Этакий терем, во втором этаже которого библиотека. Вокруг вечерние низкие облака. Облака без накрапывания, но в любую минуту из них готов ударить дождь.
Поселок уже пустынен, люд разошелся по своим садам, огородам, телевизоры смотрят. Но к девяти часам потихоньку, из поселка, из-за озера народ сходится. Нарядные. Спокойные. Идут на сеанс. В клубе сегодня «Король Лир».
Зал заполнен. Экран широкий. Под потолком стеклянный матовый шар, в нем лампочка. Горит лампочка розоватым светом. Зная, что ветер и сумерки сгущаются, отношение к шару, как к только что вставшей луне. Большой, розовой, тихой. Звонка к началу сеанса нет, а появляется девушка в плаще голубом, проходит по рядам и продает билеты. Такое ощущение, что не продает она билеты, а раздает пряники. Или, вроде стюардессы, леденцы предлагает перед взлетом.
Гаснет свет, и приходят в клуб каменистые равнины Корнуэла. Седоголовый строптивый старец без бороды, с лицом колдуньи. Замок. Рыцари. Камин. Огромные псы. Шекспир величественно разматывает громосплетения трагедии. И в тихом зале среди каменистой музыки вроде кто-то гулко произносит:
Не ходи к победителям, здесь безумие. Иди к побежденным, там прозрение.Дует ветер по замкам и скалам Корнуэла. На окнах клуба ветер колеблет широкие шторы. За окнами ночь. Страдает и кривляется шут, закован в колоду Кент среди двора. И мечется беспомощный король с лицом колдуньи. Гранитными походками шествуют с мертвыми лицами Гонерилья и Регана.
Конец первой серии. Лир бежит сквозь бурю, он молит, он проклинает. И рядом шут. Но где гремит гроза? С экрана? Уж слишком что-то грозны, объемисты удары. На окнах шторы вьются. Удар, еще удар. Грохочут стены, гудит и содрогается бревенчатое здание. Шторы взвиваются, и за окнами малиновые вспышки молний. И слышно становится сквозь музыку, как ломится в стены ливень.
Схвачен Глостер. Регана бежит по каменным пещерам замка. Эдмона ищет. Находит. Срывает одежды. Они вдвоем.
И гаснет экран.
В зале темно. За окнами гуляет ливень. Гроза размахнулась над поселком, над озером. Долго сидят в темноте. Выходят покурить. Стоят на крыльце, переговариваются. А в зал вносят керосиновую лампу. Перешучиваются с лампой. Но не расходятся. Лампу водружают на высокую печку. Рассматривают друг друга. Кто-то с кем-то сговаривается остаться на танцы, а кто-то кого-то уговаривает проводить. Девушка с умелым лицом кокетки, с открытыми коленями спортсменки рассуждает о фильме и о том, как теперь придется добираться до дома без плаща. Такое ощущение, будто люди просто собрались на вечеринку. Приходит девушка, что продавала билеты, и громко сообщает:
— Сеанса не будет. Звонили из Опочки, повреждение на линии. Завтра в семь часов по сегодняшним билетам.
Деревья над клубом, над лестницей пощелкивают под редкими каплями. Народ расходится. Любители танцев остаются. По всему поселку заколыхались веселые полоски фонариков.
Идешь по мокрому, но крепкому песку. Озеро черно. Воздух душен и мокр. Звезды светятся мутно. Только высоко горит огнями красными вышка. И то и дело беззвучные сине-алые вспышки. Прямо в воздухе, слева, справа, рядом, вспыхивают мимолетные фосфорические острова. Идешь сквозь них и чувствуешь на лице, на руках, на груди холодный мгновенный огонь. Так и хочется руками раздвигать перед собой этот светящийся воздух. На дорогу высыпали откуда ни возьмись лягушки, лягушки. Приходится просто перешагивать через них. Лягушки сидят и молитвенно смотрят в небо, и даже чудится — сложили на груди лапки.
— Верховая гроза прошла, — говорит громко пожилой женский голос позади.
— А страшный он, этот старик, — говорит второй, тоже женский, но совсем девичий голос. — Хоть и без бороды.
ДОМ НА БЕРЕГУ
В пустом доме нас двое — репродуктор и я. Есть еще собака, она спит. Дом бревенчатый, собаке тепло, и она не слушает радио. Так что действительно можно считать — нас двое. Мы успели уже подружиться и хорошо понимаем друг друга. Когда я работаю, репродуктор молчит; когда мне нужно что-нибудь припомнить о дальних краях, где я когда-то бывал, он именно о них начинает рассказывать, а вечерами он приглашает ко мне музыку. Однажды я начал писать и почувствовал, что у меня получается что-то уж очень знакомое, и репродуктор вдруг начал громко читать мой собственный рассказ. И я заметил, что повторяюсь. А когда пишешь, повторяться, безусловно, нельзя.