Избранное
Шрифт:
Удивительные стоят дни. Они наполнены и тишиной, и шумом, и движением, и светом, и веселыми, быстрыми дождями. Одиночество мое, собаки и репродуктора кончилось. Интернат пуст, но это ничего не значит. В коридоре на вешалке уже висят плащи. Ребята на занятиях.
Десять лет назад в одной далекой деревенской школе в глуши ветлужских лесов я видел такую же вешалку в коридоре, когда в классах шли занятия. Там висели старенькие, выцветшие пальтишки, телогрейки, пиджак со взрослого, подбитый ватной подкладкой, и запомнилось мне одно пальто на девочку. Оно было сшито из лоскутков, как иногда из лоскутков сшивают половик или одеяло. В заброшенности пустующей деревни, уже превратившейся в хутор, эти пальтишки как-то жались одно к другому, словно всем им было холодно и они согревались друг о друга, стеснившись. Было что-то беззащитное в этой школьной вешалке, так что я вдруг и себя почувствовал маленьким парнишкой, который в чем-то виноват. Теперь же висели плащи, и простые, и «болонья», и с «колокольчиками», и с «плечиками». Мне даже почудилось, будто эти школьники ушли на танцы, а плащи оставили. Висели плащи красные и синие, голубые и зеленые. Мне даже стало немного грустно оттого, что в детстве я не мог себе представить, что могут быть на свете такие одежды. Но потом я смахнул с лица грусть и, наоборот, взбодрился и отправился в леса со своей собакой. Среди осенних голосов и шума леса я жалел только об одном: больше не могу я уже остаться наедине с репродуктором. Мы так хорошо понимали друг друга и временами так один другому бывали нужны.
Весь день холодновато парило при ясном, нежарком солнце. Перед зарей пар не рассеялся. Он встал над озером в полной тишине. И озеро вылистилось тончайшим младенческим льдом, в котором берега отразились чисто и неподвижно. Отразились, не уходя в глубину, а прямо на поверхности. При этой глади каждый мельчайший плеск плотвички дает ровные бесшумные круги, которые не расходятся, а стоят на месте.
Чуть замглелое небо ярче отразилось в озере, чем есть на самом деле. Женщина вошла в воду с пустыми ведрами и стоит, словно в живом олове. Зачерпывает сразу обоими ведрами. При таком спокойствии так бережно трогает женщина воду, что нет никаких от ее движения кругов. Уж воду ли черпает она?
Деревья на берегу словно присыпаны мельчайшей пылью отрубей. Сумерки теснеют, заря утихает, пар густеет, и начинает чудиться, будто спускается неслышный, тонкий снегопад. Лишь на высоте вышка горит ярко-красными огнями. Там чисто, в воздухе, а в озере отражается она мглисто.
В интернате уже горят окна. Там слышен говор. Кончился первый день уроков. И голоса оттуда доносятся через озеро, девочки не то спорят с мальчиками, не то перекликаются, не видя друг друга в темноте.
С КЛЕНОМ У ПОДОКОННИКА
Вчера я поселился в бывшей просвирне графа Гейдена. В этом доме из-за его заброшенности давно уже никто не живет. Во втором этаже его длинное стрельчатое окно, из которого я вижу все озеро.
Две ласточки промелькнули у меня под окном. Они мчались на небольшом друг от друга расстоянии, одна чуть отставала, и неизвестно откуда взявшийся их полет неизвестно где и закончится. Ласточки перечеркнули двумя черными полосами озеро, дальний берег, ель перед самым окном и ослепительно блеснули спинами на ярком высоком солнце. И теперь, несколько часов спустя, на заре, я склонен думать, что полет их не прекратился. Они где-то летят и никогда не остановятся. Они описывают какой-то гигантский круг или эллипс сквозь эпохи, страны, пространства, во времени необъятном и захватывающем дух, как внезапный удар под сердце. И через многие-многие годы они вновь пролетят под окнами этого каменного дома, сложенного из валунов и кирпичей, с двухэтажной башней, перед которой дремлет дремучая ель. В моей комнате есть еще одно окно, но я о нем не говорю. Под ним пробегает узкая тропинка и, смотря кому куда хочется, ведет в гору, на кладбище, или под гору, в поселок. Нависла над самой тропинкой черемуха. Черемуха тоже очень старая, она уже дряхлеет. Весной, когда черемуха цветет, она дышит в окно, как белая тяжкая туча.
Когда эти две ласточки пролетят здесь вновь, у окна будет сидеть совсем другой человек. Ему, может быть, никогда не придет в голову подумать о том, что сейчас волнует меня. И очень жаль, что я не могу даже представить, о чем способен он будет думать вот в такой голубой, в такой вот теплый вечер июля, когда воды озера гладки, а лодка, плывущая от одного берега к другому, оставляет позади не только золотистый след, но какое-то золотистое дуновение воздуха. Но все же тот человек может выйти на берег, стоять и смотреть вдаль. И если в ту минуту над ним промчатся ласточки, пусть он знает, что это те самые, что пролетели сегодня у меня под окном. Более того — пусть он знает, что это и те самые, что жили когда-то на чердаке деревенского дома невдалеке от Пыщуга.
Вскоре перед моим окном пролетит чайка. Она громко крикнет и улетит к мосткам. Там, на мостках, весь день сегодня жарили свои жилистые спины три проезжих человека. Они позагорали, накупались, нахохотались вдоволь и уехали на легковой машине. А у меня осталось такое ощущение, будто перед глазами промелькнула какая-то знакомая и старая картина с ходячим сюжетом. Вроде того — «Купание солдат».
Если же касаться сюжетов и тем, то сейчас нет для меня ничего интереснее темы окна. Полуденные окна Эрмитажа, каждое из которых — законченная, строго скомпонованная гравюра. В сторону ли арки Главного штаба, в сторону ли Невы с Биржей и Петропавловской крепостью, с Ростральными колоннами, из царской ли библиотеки в сторону Адмиралтейства — всюду как бы растворяются величественные створы возвышенных литографий. Художнику даже нет надобности напрягаться или думать, стоит лишь найти удачную точку перед любым из окон. Летним вечером, если ходить под низкими сводами переходов Василия Блаженного, среди стен, расцветших диковинными травами, в тишине, представляется, что под окнами текут степенные людские толпы. Зимней ночью из высоких окон бедного барского дома в Михайловском ты озарен блистающими полями созвездий. Они горят над снегами Петровского озера, и снега сияют, сами подобные созвездиям. И вспоминается почему-то не Пушкин. Приходит в голову Юлиуш Словацкий:
Заозерные звезды печально люблю я…Мне никогда не забыть великолепные окна кабинета Сигизмунда-Августа под утренним солнцем, стремительной высоты Вавельского замка в Кракове. Из таких окон и впрямь выпускать лебедя с королевичем на спине. За окошечком деревенской бани слышно, как шелестит цветущая малина. А от колодца проходит девушка с коромыслом и позванивает ведрами. И взгляд у девушки приветлив, что тебе веселое окошко. Надо сказать, что деревенские окна, резные, с новыми и старыми наличниками, напоминают девушек в платках, девочек в платочках, старушку в старом полушалке или красавицу в дорогой тяжелой шали. Под такими окнами приветливо сидеть и щелкать семечки, а иногда какое-то на первый взгляд не очень и примечательное окошко не грех и полюбить.
Я люблю свое небольшое, но высокое стрельчатое окно. Мне кажется, такого окна не было ни у кого другого. Даже у Петра Великого, который, как известно, прорубил однажды такое окно, которое никто никак не мог заделать, а иные боялись в него даже выглядывать. В этом окне цветение дворцов и парков, факелы Ростральных колонн, гул заводов, волчья зоркость эскадр, ветер, полный разноязыких флагов городов, отзвук выстрела, потрясшего державу до основания, здесь белые ночи поэтов, когда человек не в состоянии закрыть глаза и успокоить сердце. И все-таки мое окно мне дороже. Над озером, в котором заскользили отсветы зари, легли и отразились берега с высокими соснами, елями, там гуляет рыба. А здесь падают и падают с ели шишки. Шишки падают на поляну, где их ловит кот и засыпает на виду у всех в обнимку с шишкой.
А между кирпичами портика, как раз под окном, проросла березка. Когда смотришь из комнаты, кажется, что выросла она из подоконника. Березка совсем юная, ей года три или четыре. Жизнь у нее только начинается. Березка словно маленький эпиграф к моему окну. Что-то вроде:
Волновать меня снова и снова — в этом тайная воля твоя. Радость ждет сокровенного слова, и уж ткань золотая готова, чтоб душа засмеялась моя.А из земли под самой стеной и вдоль валунов ее тянется клен. Клен уже юноша. Он дотянулся до окна и чуть закрывает березку. Так что можно подумать, сидя у окна, что клен тоже растет из подоконника. И клен как эпиграф к моему окну:
Очарованный музыкой влаги, не могу я не петь, не плясать, и не могут луга и овраги под стопою твоей не сгорать.Так растут клен да березка, а на подоконнике пляшет ветер. Я не удержусь и нарисую портрет моего окна. И этот портрет в золотой сверкающей раме я повешу над озером. Высоко над водой держать будут портрет этот с двух сторон два жаворонка. Те серые птички, что виснут ранним летом над полянами. Они висят в теплом воздухе и поют свои песни.