Избранное
Шрифт:
Сегодня ночь уже холодная. Окна комнаты моей запотели, клены шумят жестко, под утро нарастает ветер. Петухи на заре кричат резко, как будто голоса их прихватил заморозок. В такие ночи клюква на болотах начинает мякнуть и наполняться соком. Говорят, что за Водобегом появились волки. Третьего дня они накинулись в перелеске на жеребенка, но мать отбила его. Теперь жеребенок припадает на задние ноги и ни на шаг не отстает от кобылы. Волкам пора бы уже и выть. Осень пришла, эта пора их остроголосого пения.
На заре надо выйти на берег. Небо ясное, но озеро затуманилось. Туман беспокойный, клоками мечется из губы в губу. Пустые серые халаты сошлись над Глубоким, о чем-то спорят, взмахивают рукавами и полами, никак не могут сговориться. И тогда они исчезают, как и все, кто не в силах сговориться друг с другом. И над водой остается тревожный редкий дым. Он поднимается прямо из воды.
А небо чистое. И в небе, светлом от ранней зари, совершенно утреннем небе, месяц. Совсем еще младенец. Тоненький и хрупкий. Он поглядывает вниз, на восток, с любопытством и ждет, когда же поднимется солнце.
Что касается моря, то луна из него встает и в него же садится. Над Глубоким луна только проплывает, и поэтому луна для него ненагляднее, особенно когда она — месяц, который еще и замер над озером на заре.
НАД ПОЛЯНОЙ
Летит надо мной паук.
Конечно, я думаю, что так он просто на длинной паутине раскачивается. Паутину же концом на березу намотал.
Небо чистое, с легким ветром. И летит паук в нем, как Черномор, мертвыми глазами вниз посматривает. Все дальше и дальше несет его. И чувствуется, как ликует он там, над полем.
Солнце чуть забирает легким облаком, и паутина в обе стороны от паука вспыхивает. Словно на двух длинных искрах парит паук.
Собака сидит рядом и смотрит в небо. Потом не выдерживает и лает вслед пауку.
В СТОЛОВОЙ
В столовой чисто, солнечно и немноголюдно. Старик в пилотке военной давности, молоденький милиционер в расстегнутом кителе, две пожилые женщины, совсем еще не старухи, буфетчица.
На горе за столовой воскресные мужики гуляют. Хохочут, пьют, играют на гармошке.
Буфетчица то поглядывает на столы, то прислушивается к поющим голосам и в том и в другом случае хихикает.
Милиционер пьет пиво. Старик вино красное тянет крупными глотками. Старик багровый, капли текут по всему лицу, словно из бани вышел.
— Значит, больше рыбачить шабаш? — спрашивает молоденький милиционер снисходительно.
— Как есть шабаш, — подтверждает старик. — Ну, сам подумай, товарищ главный лейтенант. Я ето рыбалю — как есть ни одна плотичка не берет. А тут смотрю — от бывшего маслозавода прямо какая, маткин берег, торпеда ко мне стелется. Ровно змея по воде бежит.
— Прямо так по воде? — удивляется милиционер снисходительно.
Под окном останавливается мотоцикл, с него спрыгивает черноволосая бойкая мотоциклисточка, обтянутая брючками. Чистая амазонка. Поправляет прическу, вбегает в столовую.
— Прямо как по сухопутью, — уточняет старик. — Я, прямо сказать, обмер весь. Подбегает к мене, гляжу — плотичка. Какая, маткин берег, ни на есть самая обыкновенная. Хвать за крючок, а сама уставилась.
— Прямо на тебя? — спрашивает милиционер и смотрит на вошедшую мотоциклистку.
— Так вот и на меня. Вот как ета черномазая, — крутит старик головой и показывает пальцем на девушку. — Ну, думаю, смерть за мной пришла. Удочку кинул и пошел от греха подальше.
Девушка покупает большой пирог, две бутылки пива и выходит.
— Надо пойти проверить, — говорит милиционер. — А то доверяют вот таким разлетайкам, и они сбивают детишек по улицам. — И встает из-за стола.
— Иди, иди! Самое время. Проверь, — говорит старик ехидно.
Старик остается один. Томится от безразговорности. Присматривается к двум пожилым женщинам за столиком. Женщины деловито едят гуляш из телятины.
— Вот хорошо-то так бесплатную еду-то есть, — говорит одна, что постарше.
— Погоди, мила, поедим да еще к мужикам покатим, — хихикает вторая. — Сколь время-то?
— Полтретьего, — отвечает что постарше.
— До автобуса управимся, — хихикает вторая.
Старик не выдерживает и подсаживается.
— Чего ето, гляжу, бабоньки, вас без всякой платы кормить начали?
— Кровь, милый, отдали, вот и кормят, — деловито отвечает первая. — Только ешь — не хочу.
— Лячили, значит, вашу телу, — поясняет старик.
— А ты чего это без вина подсел? — смеется вторая.
— Подлечебным людям вино противупоказано, — строго наставляет старик.
— А тебя не лечили, что ли, никогда? — спрашивает первая.
— Меня-то уж вылячили, — важно говорит старик. — Вот и вино, как говорится, уже теперя потребляю. А то, помню, от сердца меня одно время так лячили, аж дух заходился.
— Помню, помню, — хихикает вторая, — все тебе сердце-то смолоду за девками бегать не давало.
На горе за столовой громко запели:
Живет моя отрада В высоком терему…— Эх и гуляют у вас мужички-то! — говорит опять вторая завистливо в сторону буфета.
Буфетчица хихикает и говорит не без некоторой гордости:
— Нехотя Катюша взамуж пойдет за таких мальцев.
— Вот я и говорю, — продолжает старик задушевно. — Когда лячить-то начинают, глюкозу против сердца делают. А человек потом весь черный лежит, как земля, Мертвый совсем. Тут ему кислородную подушку.
— Тебе бы девку тогда под бок да кровь из тебя взять, — хихикает вторая, она румяная, веселая, видно, была красавица.