Избранное
Шрифт:
Я проснулся, в комнате ходил туман. Слышался ровный говор воды, словно шумит глубокий лес. И я увидел, что из глубины каменной стены под окном бьет водопад и вода его рассекается в воздухе брызгами так, что в комнате сверкает высокая радуга. Под радугой проплывал далекий парусный фрегат. На мачтах фрегата вместо вымпелов сидели райские птицы. Райские птицы пели на все море веселыми человеческими голосами. По палубе расхаживали какие-то смуглые люди и поочередно смотрели на меня в подзорную трубу. Очередь была большая. Подзорную трубу держали в руках люди с широкими кружевными рукавами. Людям приятно было смотреть на человека, который проснулся и лежит. Они издали махали мне платками, улыбались и посылали воздушные поцелуи. Платки их были тоже кружевными; вполне возможно, что кружева эти были льежского происхождения. Там даже несколько раз выстрелили из пушки. Это был замечательный салют. От него закачался увядающий подсолнух в стеклянной банке у меня на подоконнике.
За окном слышался какой-то говор и шелест. Я посмотрел из окна вниз и увидел, что там бежит ручей. Ручьем текли с горы опавшие листья. В этом ручье текла одна листва и не было воды. Листва журчала, она светилась, прохваченная холодным солнцем осени. Она даже пела, эта листва. Ветер рябил рыжий разговорчивый рокот резвого ручья, а тот проворно торопился в озеро. По озеру, гладкому и чистому, уже далеко растекался листопад.
Я вышел из дому и умылся из этого ручья. Я вышел, чтобы сделать один-второй прохладный глоток его листвы. Луна все еще стояла в небе. Только теперь она была маленькая и совершенно белая, как лица тех, что ночью заглядывали ко мне в окно, или кружева любопытных, посматривавших на меня в подзорную трубу.
Я поклонился такой высокой луне, снял шляпу и широко провел ею в воздухе слева от лица и вперед, к приподнятому носку выставленного сапога. И такое это было благостное утро, хотя созвездий на небе видно не было.
ДЫХАНИЕ СПЕЛЫХ ЯБЛОК
Какие у ранней осени удивительные рассветы! Прозрачные, чистые, робкие. Так и хочется бережно произнести полузабытое слово — непорочные. Какая молодость в этом чуть вспыхнувшем, но всесильном, растущем, всезажигающем и поющем луче! В той росе, в том дыхании красных и желтых листьев, в том запахе угасания и грусти. Каждое утро как бы рождаешься заново и заново готов начать жить, словно все прежние дни, недели, месяцы, годы были только началом, только преддверием жизни.
А по садам! Это не яблоки, это красные, золотые, белые отяжелевшие светила горят среди листвы. В утреннем ветре, в сиянии окон и деревьев эти маленькие планеты кружатся вокруг яблонь, с медленным пением пролетая среди ветвей. И в каждом из них, если вслушаться, бьется сердце.
И так на весь день. Пойди по той тропинке в гору, зайди к тому высокому хутору, что зовется Нечистово, зайди к нему со стороны лесов. И среди дороги ты вдруг услышишь запах яблок. Это запах из леса, вернее — с лесной опушки. Там осыпано жемчужными, немного одичавшими яблоками высокое дерево и дышит тебе в лицо. Там жил когда-то человек, но вот оставил дом и уехал. А может быть, умер. Может быть, его убили здесь, прямо на опушке, враги из черных автоматов. А потом сидели у него в избе и ели яблоки с этой прекрасной яблони. Она тогда была так молода. А потом ушли. А дом сожгли. И только яблоня осталась тут, как старый и грустный свидетель, который помнит походку, речь, запах рук и нежность пальцев того человека. И лунными ночами, когда все оживает, яблоня уходит со своего места. Она бродит по старому пепелищу, склоняется над могилой, и долго плачет, и что-то шепчет грустным, нежным языком.
Вот так бывает.
Теперь издали нужно глянуть на окна того дома, что высоко над горой и над озером горит своими окнами. В них так и горит, так и спеет закат. Кругом еще полдень, а там — заря. Мы отворим легкие двери этого дома и ступим на красные широкие дубовые половицы. По всем половицам там рассыпаны спелые яблоки. Они, как уголья, дышат и обжигают своим дыханием. Встать над этим жаром нужно, взявши за руки друг друга, так остановиться и молча смотреть на них или друг другу в глаза, летя над целым миром. Над ручьями, над избами, над дорогами, усыпанными листвой, над тропинками, которые устланы яблоками.
Ах, какие там, над озером, холодные и звучные листья! Эти дали, эта синь и обилие! Не хочется ни глаз отвести, ни уходить отсюда.
И, однако, люди отсюда уезжают. Они уезжают в Ленинград, в Ригу и просто куда угодно, на Кольский полуостров или на Дальний Восток. Мало ли на свете богатых и привлекательных мест. Я с горечью смотрю, как в Глубоком остаются все больше люди пожилого возраста, а в деревнях или на хуторах живут лишь дети да крестьяне, уже дорабатывающие свои трудовые годы.
На днях я побывал в деревне Козлово, что в четырех километрах от Глубокого, на пути к озеру Каменному. Я вышел из леса и за деревней увидел огромную мутную лыву. Я устал и очень хотел напиться. Но пить из грязной лужи было нельзя. Навстречу мне шла женщина, не просто женщина, а старуха с ведрами на коромысле. И шла она к лыве.
— Неужели вы за водой ходите на эту лужу? — удивился я.
— Что ты, родитель мой славный! — ответила старуха. — Сюда-то мы для скотины ходим. А за питьевой-то водой в Филево.
Филево — это та деревня, что виднелась вдали, за хлебами. И вот получается дикая ситуация. Наши крестьяне держат в домах телевизоры, покупают мотоциклы и легковые машины, машины стиральные, а за водой ходят с ведрами за полтора-два километра. Городской человек не может себе представить, чтобы сходить за водой под кран в соседнюю квартиру, а тут, чтобы напиться, сготовить, чай заварить, нужно идти с ведрами на край света.
— А колодца разве во всей деревне нет?
— Что ты, милый! Бурить вот собрались, да не слышно.
И такая картина не только в Козлове. Жители деревни Нечистово ходят по воду на озеро, под крутую гору, а некоторые за полверсты. И как же тут мы удержим уже немного избалованную родителями девушку в деревне, когда ей с детства надоедает таскать ведра для стирки, для поливки огорода, сада, для обихода и еды изнурительным путем…
Мы в городах даже не задумываемся о таких, на первый взгляд, мелких деталях деревенского быта, но они имеют огромное психологическое значение. Я спросил главного инженера совхоза Сидорова Василия Александровича:
— Почему вы не бурите воду для деревень?
— Пока еще неизвестно, какие деревни сносить, какие останутся. Да и скважина-то стоит семнадцать тысяч.
— Скважина стоит семнадцать тысяч, а люди сколько стоят? Ведь совхоз дает уже миллионные прибыли государству.
— Эти расходы у нас свыше не запланированы, — говорит Сидоров. Человек он здесь новый и поэтому невиновный в том, что до него не сделано.
А между тем я ходил в школу 1 сентября на торжественную линейку. Я говорил ребятам об удивительной красоте здешних мест, я вспоминал свое и чужое детство, я рассказывал об академике Павлове и о Юрии Гагарине, я закончил стихами Пушкина, Есенина и Блока.