Избранное
Шрифт:
— Видите? — повторил Омар. — Вот оно — другое лицо мира.
Я посмотрел на Базалуцци.
— Вы не ходите в меховых шапках, не ловите осетров, не играете с драконами.
— Ну и что же?
— А то, что у вас нет с ними ничего общего, кроме этого, конечно, — я показал на токарный станок, — вот это у вас уже есть.
— Э, нет, у нас будет так же, как там, потому что у нас изменится сознание. Так же, как и они, мы станем иными раньше внутренне, а затем уже внешне…
Говоря это, Базалуцци продолжал листать журнал. На одной из следующих
— Да, тогда тоже будут трудности, — говорил он, — не надо обольщаться и думать, что не сегодня-завтра… Оно еще долго будет тяжелым, производство… Но мы сделаем хороший шаг… Такие, например, вещи, какие случаются сейчас, уже не повторятся…
Тут он снова принялся говорить о том, о чем говорил всегда, — о проблемах, изо дня в день тревоживших его душу.
Мне было ясно, что ему не так уж важно, наступит или не наступит этот день; гораздо важнее для него было верить, потому что самое основное — то, как пойдет его жизнь, — все равно не должно было измениться.
— Шероховатости, понятно, будут всегда… Рая не будет… Ведь и мы сами тоже не ангелы.
Интересно, стали бы святые жить иначе, если бы знали, что им не уготовано райское блаженство?
— Меня уволили на прошлой неделе, — заметил вдруг Омар Базалуцци.
— И как же вы теперь?
— Работаю в профсоюзе. Может быть, еще до зимы там освободится постоянное место.
Ему надо было на завод ВАФД, где утром начались серьезные волнения.
— Пойдете со мной? — спросил он.
— Э! Вот туда-то как раз я и не могу показаться, я думаю, вы понимаете почему.
— Я тоже не могу туда показаться. Мое появление там скомпрометировало бы товарищей. Мы встретимся в кафе, неподалеку от завода.
Я пошел с ним. Из окна третьесортного кафе мы видели рабочих, расходившихся после смены; некоторые, выходя за ворота, вели рядом велосипеды, другие набивались в трамваи. И у каждого на лице было написано только одно — желание поспать. Несколько человек, вероятно предупрежденных заранее, поодиночке заходили в кафе и тотчас же направлялись к столику, за которым сидел Омар. Скоро вокруг него собралась небольшая группа рабочих, которые, усевшись в уголке, начали разговаривать между собой.
Ничего не понимая в их делах, я стал наблюдать за рабочими, стараясь определить, чем отличаются лица тех, что бесчисленным роем высыпали сейчас за ограду завода и, без сомнения, не думали ни о чем, кроме семьи и воскресного отдыха, от тех, что задерживались с Омаром, то есть от самых упорных и ожесточенных. Но сколько я ни всматривался, мне не удавалось уловить ни малейшего различия: и утех и у других были одинаковые лица — пожилые или преждевременно повзрослевшие, лица детей одной жизни. То, что их отличало, крылось внутри них.
Тогда я принялся всматриваться в лица и вслушиваться в слова рабочих, сидевших рядом с Омаром. Мне хотелось узнать, отличаются ли чем-нибудь люди, живущие мыслью о том, что «наступит день», от таких, для которых,
Теперь я уже не знал, на что мне смотреть, и принялся глядеть на небо. Был один из первых дней ранней весны, и над домами городской окраины простиралось сияющее голубизной безоблачное небо. Но, приглядевшись хорошенько, я различил на нем похожие на тени разводы, как на старой пожелтевшей фотографии. Да, небо над городом не очищалось даже в самую хорошую погоду.
Омар Базалуцци надел темные очки в огромной толстой оправе и продолжал что-то говорить окружавшим его людям, подробно, обстоятельно, высокомерно и немного в нос.
Я напечатал в «Проблемах очистки воздуха» взятую из одной иностранной газеты заметку о загрязнении атмосферы радиоактивными осадками после атомных испытаний. Заметка была набрана петитом, и инженер Корда, просматривая корректуру, не обратил на нее внимания. Когда же он наткнулся на нее в свежем номере журнала, то немедленно послал за мной.
— Боже праведный, неужели же я должен проверять каждую мелочь? У меня же не сто глаз! — воскликнул он. — Как вам могло прийти в голову напечатать такую заметку? Ведь наша компания не занимается этими вопросами. Только этого нам не хватает! Да еще напечатать, не сказав мне ни слова! И на такую щекотливую тему! Теперь будут говорить, что мы занимаемся пропагандой!
Я пробормотал несколько слов в свое оправдание.
— Видите ли, здесь ведь тоже идет речь о загрязнении воздуха, вы извините, но я думал…
Я уже был на пороге, когда Корда снова окликнул меня.
— Послушайте, доктор, а вы-то сами верите в эти радиоактивные осадки? То есть что они действительно уже представляют собой такую серьезную опасность?
Мне были известны некоторые выводы конгресса ученых, и я рассказал о них. Корда слушал, кивая головой, раздосадованный.
— Подумать только, в какое ужасное время нам приходится жить, дорогой доктор! — воскликнул он вдруг и сразу стал прежним, хорошо знакомым мне Корда. — Это опасность, дорогой доктор, и ее надо во что бы то ни стало избежать, потому что слишком много поставлено на карту, да, дорогой мой, слишком много поставлено на карту.
Несколько минут он сидел, опустив голову, потом заговорил снова:
— Я не хочу переоценивать наши заслуги, но в своей области мы делаем то, что должны делать, мы свою лепту вносим, в своей области мы на высоте положения.
— Это, несомненно, инженер. Я убежден в этом, инженер.
Мы посмотрели друг на друга, смущенно и в то же время немного лицемеря. По сравнению с гигантской радиоактивной тучей облако смога казалось теперь совсем маленьким, не облаком, а еле заметным облачком, крошечным барашком.