Избранное
Шрифт:
Левша стоит перед ними с соколом, вцепившимся когтями ему в плечо; он сует ему в клюв кусочки мяса и с ненавистью смотрит на товарищей.
— Сокол мой, и вам нет до него никакого дела, захочу и возьму его с собой!
— Сверни ему шею! — кричит Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка. — Сейчас не время возиться с птичками! Сверни ему шею, а не то мы сделаем это сами!
Он протягивает к соколу руку, и тот так сильно клюет его в тыльную сторону ладони, что выступает кровь. Сокол нахохлился, расставил
— Ну что? Схлопотал! Вот это по-нашему, — говорит повар.
Все сгрудились вокруг Левши; бороды топорщатся от гнева, кулаки подняты.
— Заткни ему глотку! Заткни ему глотку! Он приносит несчастье! Он накличет на нас немцев!
Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка слизывает с руки кровь.
— Убейте его! — говорит он.
Герцог, на спине у которого ручной пулемет, вытаскивает из-за пояса пистолет:
— Я пр-ристр-релю его! Я пр-ристр-релю его! — мычит он.
Сокол не унимается, наоборот, он еще больше неистовствует.
— Алле, — решается Левша. — Алле. Смотрите, что я сейчас сделаю. Вы этого хотели.
Он берет обеими руками сокола за шею и, зажав его между колен, сильно дергает шею вниз. Все замерли.
— Алле. Теперь вы довольны. Теперь все вы довольны. Алле.
Сокол больше не трепыхается; подрезанные крылья раскинуты, топорщившиеся перья поникли. Левша швыряет птицу в ежевику, и Бабеф застревает в кустах, повиснув вниз головой. Он еще один раз дергается и издыхает.
— В строй! Всем в строй, и пошли! — командует Кузен. — Пулеметчики — вперед, вторые номера за ними. Потом — стрелки. Тронулись!
Пин стоит в стороне. Он не встал в строй. Ферт поворачивается и уходит в сарай. Партизаны удаляются молча по дороге, ведущей в горы. Последним идет Левша в своей матросской курточке, вся спина которой заляпана птичьим пометом.
В сарае темно и пахнет сеном. Завернувшись в одеяла, мужчина и женщина улеглись спать в двух противоположных концах сарая. Они лежат неподвижно. Пин готов поклясться, что оба они не сомкнут глаз до самого рассвета. Он тоже укладывается и лежит с открытыми глазами. Он будет смотреть и слушать, он тоже не сомкнет глаз. Они даже не почесываются и мерно дышат. И все же они не спят. Пин это знает. Мало-помалу им овладевает дремота.
Когда он просыпается, солнце уже высоко. Пин один на примятом сене. Постепенно все вспоминается. Сегодня — бой. Почему же не слыхать выстрелов? Сегодня командир Ферт устроит жене повара веселенький день! Пин встает и выходит. День такой же голубой, как другие дни, и даже страшно, что он такой голубой, день, когда громко поют птицы, и даже страшно оттого, что они поют.
Кухня помещается в полуразрушенном соседнем сарае. В кухне Джилья. Она развела огонь под котелком с каштанами. У нее бледное лицо и измученные глаза.
— Пин! Хочешь каштанов? —
Пин ненавидит материнский тон женщин: он знает, что все это ложь, что они не любят его, так же как его не любит сестра, а только немного побаиваются. Он ненавидит их материнский тон.
Значит, «дело» сделано? А где же Ферт? Пин решает спросить обо всем Джилью.
— Ну, все в порядке? — говорит он.
— Что? — не понимает Джилья.
Пин не отвечает, он смотрит на нее исподлобья и корчит презрительную гримасу.
— Я только что встала, — говорит Джилья с невинным видом.
«Поняла, сука, — думает Пин, — все поняла».
Но все же ему кажется, что ничего серьезного пока что не произошло: женщина вся в напряжении, кажется, что она затаила дыхание.
Появляется Ферт. Он ходил умыться: на шее у него болтается цветастое вылинявшее полотенце. У него лицо пожилого человека — изрытое морщинами, с глубокими тенями у глаз.
— Все еще не стреляют, — говорит он.
— Разрази меня гром, Ферт! — восклицает Пин. — Что они, заснули там, что ли!
Ферт не отвечает и цыкает зубом.
— Подумать только, вся бригада спит на гряде, — продолжает Пин, — а немцы крадутся сюда на цыпочках. «Raus! Raus!» Мы оборачиваемся — и вот они.
Пин показывает пальцем, и Ферт оглядывается. Потом, досадуя, что оглянулся, пожимает плечами. Он усаживается у очага.
— Я болен, — говорит он.
— Хочешь каштанов? — спрашивает Джилья.
Ферт сплевывает в огонь.
— От них у меня изжога, — говорит он.
— Тогда выпей одного бульона.
— У меня от него изжога. — Потом, подумав немного, говорит: — Давай.
Он подносит ко рту грязный котелок и пьет. Затем ставит его на землю.
— Ладно, а я поем, — заявляет Пин.
Он принимается выскребать горячее каштановое месиво.
Ферт поднимает на Джилью глаза. На верхних веках у него ресницы длинные и жесткие, а нижние — совсем без ресниц.
— Ферт, — произносит женщина.
— Да?
— Почему ты не пошел?
Пин засунул лицо в котелок и поглядывает на них через край.
— Куда не пошел?
— В бой, что за вопрос?
— А куда ты хочешь чтобы я пошел, куда ты хочешь чтобы я пошел, когда я сам не знаю, куда мне деться.
— Что-нибудь не так, Ферт?
— Что-нибудь не так! Если бы я знал, что не так. В бригаде мечтают меня повесить, давно мечтают. Они играют со мной как кошка с мышью. Каждый раз одно и то же: Ферт, ну же, Ферт, об этом поговорим потом, а теперь смотри, Ферт, подумай, Ферт, берегись, сколько веревочке ни виться, конец у нее один… К черту! Я больше так не могу. Если у них есть что мне высказать, пожалуйста, пусть выскажут. Я хочу наконец делать то, что мне хочется.