Избранное
Шрифт:
Наш провожатый поднялся на стременах. Мильсовские гранаты — два чугунных яблока, подвешенные к поясу на ремешках, — стукнулись друг о друга.
— Наши баню топят, — определил он, запахивая плотнее шинель.
И верно: рядом с грузной избищей заставы дымилась кургузая банька. Сам начальник заставы, окутанный облаком пара, вышел навстречу колонне.
— Разговоры потом, — сказал он, коротким рывком пожимая нам руки. — Мыло в предбаннике… Воды не жалейте.
Застава кончала мытье. Хохоча и толкаясь, бойцы выбегали в предбанник. Мы видели их стриженые головы, растертые мочалкой жаркие спины и широкие белые ступни, скользящие на дубовых досках.
В тесной баньке возле кадки сидел только один, залепленный мылом, боец. Он сполоснул руку в шайке и поздоровался:
— Федор Хрисенков, старослужащий…
Мы влезли на полки и разговорились. Федор Хрисенков спрашивал о московском асфальте и планетарии. Мы интересовались Серебряной падью и контрабандистами. Потом разговор перешел на белые банды.
— Наша застава тихая, — сказал собеседник. — Очень тихая. За всю декаду патрона не выпустили. Банды где? Банды за Карпухиной падью…
— Ну, а все-таки?
Хрисенков подумал.
— Была одна застава, и был один повар, — начал он нехотя.
— Комсомолец?
— Кто, я?
— Нет, повар.
— С марта двадцать пятого года… Была одна застава… Нет, тогда уж лучше по порядку.
Он втащил шайку на верхний полок и, пока мы черпали кипяток и растирали бока, рассказал нам пятиминутную, компактную, как обойма, историю.
— Числилась в прошлом году одна небольшая бандочка. Маузеров на пятнадцать. Под названием банда Майорова. Сам Майоров из царских полковников. Может быть, в отряде фотографию видели? На доктора похож: полный, в пенсне, а щека порохом покорябана. У него один раз карабин разорвался. Самая вредная банда была. Все каппелевцы [57] . У всех двойное шелковое белье из Харбина. Такую бандитскую спецовку никакой мороз не продерет.
57
Каппель — белогвардейский генерал, действовавший в Сибири во время гражданской войны. Отсюда — каппелевцы.
Вот приходит май, и под прикрытием зелени появляется на сопках Майоров. То есть приезжают сначала двое товарищей из колхоза имени Буденного. Приезжают и докладают: угнаны трое коней. Три месяца ходила застава на ту банду. Только обнаружит, наступит на хвост, и вдруг — пусто. Одни стреляные гильзы валяются. Ерохину руку из маузера пробили. Начальник через них спать разучился: жена ночью спичку зажжет, он сразу же за наганом кидается.
— А повар?
Хрисенков встал и выплеснул воду на каменку.
— О поваре разговор последний, — сказал он из облака пара. — Один раз снимает начальник трубку, хочет с комендантом говорить. Только не отвечает станция. Молчит телефон, как зарезанный. А накануне буря была — пять дубков выдернула. Осмотрел начальник аппарат и решил линию с утра проверить. Тут пробило десять часов, и бойцы стали снимать сапоги, а начальник пошел к себе диаграмму чертить, потому что он в заочных механиках третий год.
Заложили дверь на крюк, подвернули лампы. Стали спать. А повар вечером чаю лишнее перехватил. Поворочался, поворочался, решил выйти оправиться. Молодик в ту пору как раз напротив крыльца стоял. Вышел повар, смотрит и радуется: завтра дождя не будет — месяц блескучий.
Только он сошел с крыльца, как вдруг кто-то легонько его груди коснулся, точно пальцем толкнул.
Смотрит повар и не верит. Стоит напротив крыльца человек в полушубке и держит в руках карабин. А мушка уперта повару в грудь — чуть повыше соска. Только повар успел про Майорова подумать, как тот человек шепчет: «Молчи, сволочь… Убью!»
От того шепота сон у повара как смыло. Ночь, а стало ясно, как днем. Видит он — казарма в кольце. Конюшня раскрыта. Кони выведены. Стоят наготове. А у окон бандиты с пучками соломы. С угла уже огонь раздувают, пакля занялась. Дневальный же у конюшни лежит — не поймешь: убит или кляпом придушен.
План у Майорова был самый простой: запалить казарму, а потом слева по одному всю заставу.
Им крик все дело мог испортить. Подпирает бандит повара карабином и шепчет: «Иди сюда… молчи… не трону. У Майорова слово крепко. Молчи! Крикнешь — гроб!»
Все Майоров подсчитал, а тут осекся. Повар-то комсомольцем был. С марта двадцать пятого года. Посмотрел он на бандита да как крикнет…
Дверь предбанника распахнулась.
Пар, клубясь, поплыл под лавки, и в дверях с гребешком в руках появился боец.
— Хрисенков!.. Начальник велел дичину разогреть, какая осталась! — гаркнул он, как в бочку.
— Есть разогреть, — сказал Хрисенков.
Он поднял дубовую шайку и, гогоча, вылил на плечи ледяную воду. Клочья пены съехали на пол, и на груди у Хрисенкова мы увидели укус трехлинейки. Чистое восковое пятнышко белело чуть повыше соска. Мы переглянулись.
— Что же ты крикнул, Федя?
Скособочившись, Хрисенков глянул на грудь и засмеялся.
— А не помню, — сказал он, выжимая короткими пальцами волосы. — Как будто «в ружье»… Начальник доскажет… Он первый гранату в окно послал.
Хрисенков поставил шайку и, сильно размахивая руками, побежал одеваться.
Погоня
Эта небольшая история записана между чаем и вечерним отбоем, когда все население N-ской заставы собралось вокруг лампы.
Гремело домино. Повизгивал, цепляясь за радиоволны, старый приемник. Библиотекарь в энергичных выражениях разрешал длинный спор повара и пулеметчика на право обладания «Цусимой». Мы беседовали с редактором «ильичевки» об охране болотистого участка границы, за который отвечали наши подшефные. И, если судить по рассказам, выходило, что особых событий на границе не случалось.
— Нет, челюскинцев у нас не ищите, — говорил редактор, водя нас вдоль стен. — Обратите внимание. Шкаф, то есть библиотека, — пятьсот сорок две книги. Гитара, не хватает двух басов… Плакат… Ну, это насчет конских копыт. Уголок гигиены. Зеркало, конечно, на конях везли.
И тут, между гитарой и шкафом, мы заметили рисунок, лишенный всякой парадности. На большом листе картона в три цветных карандаша был изображен лежащий в снегу красноармеец. С большим старанием были выписаны шинель, желтый ремень и острый шлем бойца. Но главное внимание художник перенес на ноги. Они были огромны, босы и красны, как гусиные лапы.