Избранное
Шрифт:
— Сейчас мы тебя лечить будем. Потом выпьешь чаю или молока. Потом вымоешься. Ты мылась когда-нибудь?… Ляжешь спать. Никто не тронет тебя. И ничего не бойся… Ну, посмотри на меня. Разве тебе надо меня бояться?
Ниссо исподлобья, робко глядит в лицо Шо-Пира. Он улыбается.
— Вот видишь! Значит, ты отлично понимаешь меня! А молчишь, будто язык потеряла!
— А ты не яхбарец? — недоверчиво и едва слышно произносит Ниссо.
— Я? Нет. Разве похож? — Шо-Пир сбрасывает на траву свою выцветшую фуражку.
Ниссо устремляет взгляд — уже открытый и ясный — на его коротко стриженные русые волосы, на его спокойное загорелое лицо. Весело искрящиеся,
— Ты… Ты — легкий.
— Легкий? Ого-го! — от души хохочет Шо-Пир. — Это я-то легкий? Ну, ну! Ты скажешь… Легкий! — И, сдержав смех, с подчеркнутым безразличием спрашивает: — А ты… разве ты прибежала из Яхбара?
Ниссо, опустив голову, вздыхает, молчит. Бахтиор возвращается из дому, держа в одной руке консервную банку с растопленным салом, в другой глиняный кувшин с холодной водой.
— Не знаю, ушла куда-то Гюльриз. Вот сало. Другую воду я на огонь поставил.
Ни о чем больше не спрашивая Ниссо, Шо-Пир занимается врачеванием. Ниссо, не сопротивляясь, равнодушно подставляет ему свои руки и ноги. Тщательно промыв ссадины холодной водой, применяя вместо ваты тут же сорванную траву, Шо-Пир осторожно смазывает их бараньим салом. Голова Ниссо клонится на грудь: девушку одолевает сон. И, увидев, что Ниссо спит, Шо-Пир Легко, как маленького ребенка, берет ее на руки и несет в дом. Войдя в комнату, остановившись перед своей чистой кроватью, с сомнением смотрит на измазанное лицо мирно спящей на его руках девушки и бережно кладет ее на ватное одеяло. Ниссо не просыпается: покачивая головой, Шо-Пир глядит на нее и тихонько выходит из комнаты.
Трое ротозеев, все еще висящих на ограде, видят: Шо-Пир выходит из дому один, — значит, зрелище окончено.
— Теперь он возьмет ее себе в жены, — с ухмылкой бормочет один.
— Покровителю известно, — молвит второй. — Может быть, у нее уже есть один муж!
— Если есть, он найдет ее и убьет, — усмехнулся третий.
И все трое, запахнув халаты, с сожалением уходят вниз.
Бахтиор, сидевший на траве, поднимается навстречу Шо-Пиру.
…Мать Бахтиора Гюльриз вернулась домой поздно вечером. Увидев у себя в доме нежданную гостью, пыталась узнать у мужчин, кто она и откуда; но, убедившись, что ее сын и Шо-Пир и сами не много знают, раздела спящую Ниссо, укрыла ее одеялом и, погасив светильник, отправилась к ручью стирать изодранное платье девушки.
Впервые в жизни Ниссо спала на кровати. Эта кровать была первой и единственной во всей области Сиатанг: ее своими руками смастерил Шо-Пир после того, как вместе с Бахтиором выстроил для него и для себя первый в Сиатанге дом городского типа. Впрочем, половина дома, — та, в которой жила Гюльриз, — ничем не отличалась от других сиатангских жилищ, — таково было желание старухи, и Шо-Пир уважил его. И когда Шо-Пир хотел сделать вторую кровать для Гюльриз, а она заявила, что под кроватью ночью обязательно станут егозить дэвы, Бахтиор натаскал в комнату старухи плоских камней, соорудил из них широкие нары и обмазал их глиной.
А для себя на летнее время Бахтиор рядом с домом поставил легкий, на высоких столбах шалаш, — в такой шалаш не залетали москиты, и спать в нем было прохладно.
5
Когда большая, полная луна, словно выкатившись из горы, медленно оторвалась от нее и, повиснув в воздухе, поплыла над ущельем, зеленоватый свет залил неугомонную реку, молчаливые скалы, стены разрушенной крепости, последнюю, торчащую над обрывистым берегом башню.
В
В одних подштанниках, затянутых тесьмою вокруг впалого живота, без халата, голый до пояса, он подставлял лунным лучам то четко обрисованные тенями ребра своей груди, полузакрытые белою бородой, то худую, с напряженными мышцами спину. Никто не должен был видеть, как он работает. Пусть завтра все думают, что это дэвы позаботились отгородить его новой стеной от всего мира. Пусть завтра все думают, что хотят. Стена примкнет к мельнице, перекинется через канаву, подводящую воду, соединится со старой крепостной стеной… Пусть всякий пришедший на мельницу знает, что пришел он не на общую землю, а в самый дом Бобо-Калона!
В темноте таскать камни было труднее; спасибо луне, — теперь, ища подходящий камень, не нужно ощупывать их сухими ладонями. О нет, Бобо-Калон еще не устал, в костлявых плечах его еще много силы, хотя, по законам Али, эту силу он мог бы не тратить ни для какой работы. Половина стены уже выложена!
Положив еще один камень, Бобо-Калон вдруг выпрямился, прислушиваясь: кажется, что-то скрипнуло в тишине, — неужели сюда идет человек? Но скрип повторяется. Кто-то, вошедший в крепость, совсем не заботится о том, чтобы не нарушать тишины: камни ворочаются у него под ногами. Кому нужно ночью идти сюда?
Раздосадованный Бобо-Калон быстро кидается к башне, хватает висящий на косяке сводчатой двери длинный белый халат и, облачившись в него, меняет свои торопливые движения на медленные, непринужденные. Поворачивается к лунному свету, спокойно вглядывается в зеленоватый полумрак, словно только что потревоженный шумом в своих величавых раздумьях.
Пересекая крепостной двор, к Бобо-Калону приближается чернобородый толстый человек в черной чалме, в просторном ватном халате. Ремень, опоясывающий халат, поблескивает медными украшениями; широкие, стянутые у щиколоток шаровары делают неуклюжей приземистую фигуру. Сразу узнав Мирзо-Хура, Бобо-Калон с неудовольствием глядит на него: он не любит купца, как не любит всех вообще иноземцев.
Не дойдя до старика, купец останавливается: пусть Бобо-Калон утешается мыслью, что Мирзо-Хур ничего не видел! Глядит на разрушенную башню, на остатки раздробленной скалы, сокрушенно воздевает к небу свои короткие толстые руки.
— О достойный! — восклицает купец. — В какие мы живем времена!
Старик молча глядит на него; надо быть вежливым и любезным с купцом, разве сам купец не старается делать все, чтоб вызвать к себе расположение Бобо-Калона?
Мирзо-Хур подходит к Бобо-Калону, берет его руку, склонившись, целует кончики его пальцев. Старый сиатангский обычай! Но разве Мирзо-Хур рожден в Сиатанге? Не поддаваясь на явную лесть, Бобо-Калон только склоняется над рукой Мирзо-Хура и, не в силах побороть гордости, проносит над ней плотно сомкнутые губы. Мирзо-Хур делает вид, что совсем не обиделся, он доброжелательно щурит запрятанные в мешковине щек маленькие глаза, но со злобой думает, что ведь не ханские же сейчас времена и пора бы понять Бобо-Калону, что в общей с ним нелюбви к нынешним порядкам, сошедшим на эту древнюю землю, им следует стать друзьями!