Избранное

Перевод В. Ошиса.

Весь мир точно сговорился не давать мне работы. Я мог бы стоять во главе земледельческой фермы, адвокатской конторы, автобусного гаража, воскресной школы, фотоателье, журнала, семьи — всего не перечислишь, да и не представился случай. Видя, что обществу, судя по всему, мои услуги не надобны, я решил, что библейское заклятье «В поте лица твоего будешь есть хлеб» меня не касается, а поскольку твердого места у меня нигде не было, пустился не долго думая в дорогу. К счастью, я немного владею карандашом, стану рисовать портреты и с голоду не пропаду, подумал я, после чего добрых восемь месяцев меня носило по разным городам и весям; когда же, переполненный впечатлениями, я вернулся домой и застал своих друзей и знакомых там же, где их покинул, то невольно спросил себя: для кого из нас жизненное призвание сбылось

полнее?

Теперь я открываю распродажу своих воспоминаний. Не должно остаться ничего, на освободившееся место сейчас же поступит новый груз, который я смогу как следует принять, только ежели почувствую, что все предыдущее можно спокойно забыть и что не со мною, а с каким-то другим человеком происходило все нижеописанное.

В октябре 1933 года я покинул Амстердам, самый прекрасный город на белом свете. Я выглядел тогда джентльменом-бродягой, так что общество мое было впору и бедняку, и богачу. Куда бы я ни бросил взгляд, я встречал одни заплаканные лица; было просто некуда от них деваться, как от глазной катаракты.

Первый же автомобиль по моему знаку остановился; этот счастливый случай привел меня в Утрехт и в хорошее настроение.

Бонтонную манеру останавливать автомобили не так-то легко усвоить; лучше всего, пожалуй, действует прямодушие в сочетании с веселостью нрава. Улитки прилипают к днищу корабля и путешествуют вместе с ним из одной части света в другую; подобная же страсть воодушевляет и тех, кто путешествует на попутных автомобилях.

В Утрехте я нашел знакомый дом, где пребывал в заточении мой друг. Когда он торопливо собирался в свою контору, я думал про себя, конфискуя из его домашних запасов два яйца для глазуньи: «Оброк в Нидерландах еще не упразднили». А после того как я рассмотрел его дюжую супругу, мне пришла еще одна мысль: «И крепостное рабство, как встарь, процветает». Мой друг незадолго перед тем продолжил свой род, и его дом был весь в заботах.

Вскоре, подпрыгивая на ухабах, я промчался мимо форта Де-Билт в рыбном фургоне, который немногим позже свернул в другую сторону, и когда на повороте, где он притормозил, я спрыгнул на дорогу, то был с ног до головы в чешуе, как мифический тритон во время линьки. Водитель фрахтового грузовика вернул меня на истинный путь и в сумерках высадил, по счастливой случайности, прямо возле дома еще одного женатого друга, где тоже пустило розовые ростки новое поколение. И здесь молодая мамаша убивала время на те же присыпки и прищепки. Можно подумать, что все матери прикованы к огромной невидимой машине, которая заставляет их совершать одни и те же движения.

На следующее утро я проводил друга до конторы; мы шли медленно и говорили мало; в воображении я видел нас обоих в черных сюртуках и черных цилиндрах, шествующими следом за черной каретой, запряженной парой лошадей в черных попонах, а в гробу лежал этот день его жизни, и мы его хоронили. Мой друг — кандидат в нотариусы.

У Вильской Переправы я не мог сдержать вздох восхищения: ничто в природе не сравнится с широкой, вольготно текущей рекой, с этой могучей, неодолимой силой, творящей в чудесном покое действо свое. И эту возвышенную силу всячески используют себе на потребу людишки.

Я постучал в дверь одинокого домика возле дамбы и спросил, не нарисовать ли им портрет, но семья сидела за обеденным столом, а жующих мало волнует искусство — нужно быть весьма удачливым художником, чтобы потягаться с прожаренным бифштексом. Чтобы бродить по дворам, как разносчик, нужно запастись мужеством и не поддаваться унынию, когда тебя вновь и вновь станет мучить вопрос: человек ли ты тоже, как все люди?

За Арнемом ко мне примкнул один безработный; он живет в Лимбурге и приехал сегодня на велосипеде из Хенгело. Он излил передо мной свое разочарование, а что на это скажешь? Нужно надеяться на лучшее. Но я-то, напротив, обожаю быть без работы. Ничего не делать — сколько поколений мечтало об этом! Ни в одной религии праведники на небесах не трудятся, а по христианскому вероучению первоначальная идея как раз в том и заключалась, чтобы люди в Эдеме жили без всяких трудов, собирая плоды в райских кущах. Но я сознаю, что эта концепция годится не для всех и каждого, а посему предпочитаю помалкивать.

К счастью, мне скоро повезло, и я очутился в роскошном лимузине рядом с доктором, на минуту прервавшим из-за меня свой смертельный вояж. На участке Арнем — Неймеген раскрывается один из парадоксов человеческой натуры: лучше висеть на волоске от аварии, чем дожидаться следующего парома.

Доктор хотел подвезти меня до Ситтарда, но в Неймегене я знавал один милый домик, где и решил переночевать.

Новый день начался с резвой сценки bellum omnium contra omnes, [1] исполненной целым взводом детворы. Здесь это повседневный репертуар, ибо в доме сем властвует принцип здорового воспитания: пусть дети сколько хотят дерутся, тогда они по крайней мере не мешают.

Мне становилось все труднее блюсти нейтралитет, и я быстренько двинулся в путь. Было воскресенье. Воскресным утром городская улица точно переводит дух, народу не видно — кто спит, кто в церкви, так что я бодро прошагал сквозь утро, которое словно принадлежало мне одному, в сторону Пласмолен — Водяной мельницы. Там поселилась колония людей, большей частью художников, каждый из которых обитает в собственном мире грез и чувствует себя островком посреди океана техники и стяжательства, хотя сами острова тоже приходят иногда в столкновение. Этим людям не кажется блажью, если кто-то живет, как ему заблагорассудится, потому что и они делают то же самое; для родственных душ они обладают магнетической силой. Я сейчас же отправился в их компании на прогулку по осеннему лесу в сторону горы Св. Иоанна. Издали доносился звук рога. «Да, это наш музыкант, он здесь уже два года и каждый день играет одни и те же песенки. Давайте заглянем к нему». В сопровождении все нарастающего трубного гласа мы вышли на миниатюрное плато, с тыльной стороны огражденное лесом, с парадной — обрамляемое великолепной панорамой долины Мааса, и очутились перед кругленьким приземистым человечком в котелке. На плато стоял жилой фургон по крайней мере столь же примечательного вида, как и жилая повозка Пика Винегра из «Приключений нотариуса», только вместо восковых фигур он был набит музыкальными инструментами. Над окошками висела гирлянда рогов и рожков, расположенных по ранжиру, много места занимала фисгармония, стояли треугольники и барабаны, с потолка свисали скрипки, а над крылечком торчал огромный, вытянутой формы репродуктор, очевидно служивший для того, чтобы разносить музыку во все концы Маасской долины. У самого края плато росло дерево, и на нем, метрах в двух от земли, была укреплена сколоченная из досок площадка как раз для одного музыканта, но зато перед нею простирался концертный зал, достигающий самого горизонта, в этом зале свободно расселся бы весь нидерландский народ. Такой идеальный зал требовал, однако, переворота в акустике и изобретения новых, невиданных по мощи инструментов, чему и посвящал все свое время этот человек.

Дальше разговор зашел об осенней погоде, и мне удалось лишь украдкой разглядеть необычный интерьер, ибо в подобных случаях принято делать вид, что удивляться тут нечему.

Сверх того, он хотел добровольно принять на себя обязанности брандмейстера — нести пожарную охрану всего обширного края, обозримого с его высокого поста. О пожаре он будет возвещать сигналами рога — он даже не поленился составить специальный звуковой код, который лично сообщил бургомистрам всех прилегающих общин.

Мы откланялись, и вслед нам по лесу долго неслось «Хоть наш принц еще малютка» и «Ян, приходи пощекотаться».

Вечером меня потчевали байками о Ясиньском (он же парижский автобандит Дьедонне), который гащивал здесь не один год. О том, как этот русский угодил в иностранный легион, откуда бежал из отвращения к истреблению туземных народов, на пути в Европу месяцами скрывался пережил разные ужасы, научившись ненавидеть цивилизованное общество и презирать его законы.

Когда для художников пришли худые времена, он занялся перепродажей картин, действуя самым бессовестным образом. Однажды полиция арестовала одного художника. На него надели наручники, а потом обыскали дом. Ясиньский прибрал к рукам его картины, выдав себя за художника, и своей ловкостью и обходительностью смог завоевать благосклонность некой знатной дамы, которую он одной прекрасной ночью покинул навсегда, прихватив с собой все ее драгоценности. После очной ставки с пострадавшей выяснилось, что бедный художник не имеет к случившемуся ни малейшего касательства.

Раз, когда его опять преследовала полиция, Ясиньский спрятался на чердаке и, пока жена одного из художников разговаривала с полицейским, сидел там, болтая ногой в люке; когда же после ухода полицейских она выговаривала ему за это, он ответил: «Да, уж я бы их славно угостил» — и вытащил из каждого кармана по браунингу. Это была, несомненно, вполне социальная черточка его характера, ведь в обществе тоже больше принято играть чужой жизнью, чем собственной.

У него была великолепная атлетическая фигура, поэтому он часто позировал художникам. Во время сеанса они заставляли его принимать самые невообразимые позы. Поскольку он отлично владел умением правильно падать, то ему ничего не стоило без ущерба для себя рухнуть с большой высоты наземь. Для художников он часто повторял этот трюк в обнаженном виде, чтобы они могли себе мало-мальски представить падение ангелов. Действительно, борода и усы делали его в точности похожим на ярого сподвижника Вельзевула, и он бы, конечно, стал таковым, если бы жил в горних сферах.