Избранное
Шрифт:
3
Твердым голосом я сказал приготовленную фразу: — Именем восставшего народа и Совета рабочих депутатов предлагаю вам немедленно следовать за нами.
И только тогда поднял глаза на темный дуб кабинета, на высокие, овалом законченные окна казенной квартиры, на шелк абажура, на шнуры телефонов, на конвой солдат, на черную пижаму министра, на бледные веки жены.
— Совершенно верно… Я, собственно, ждал… Как видите, сижу дома. Теперь… впрочем, все равно. Мы, конечно, направляемся
— Да.
Когда супруга белыми руками бесшумно вкладывала в портплед вышитую подушку, термос и Евангелие, в стеклянной тишине ожидания хрустнул стук, встрепенувший всех. Высокий солдат, опершийся на письменный стол, смахнул нечаянно флакон с клеем. Кисточка выпала, вязкая струйка ползла по паркету, подтекая под тигровую шкуру с красной каймой. Солдат смущенно вертел кисточку и флакон, не попадая в горлышко.
— Пустяки, не беспокойтесь, пусть…
Солдат передал клей мне, я — министру, министр — жене.
Вышли на улицу, министр посмотрел на высокого солдата, несшего его портплед, на вывески. Чуть-чуть подбодрился и предложил папиросы. Отказались.
4
Во дворе казарм Павловского полка на каменном подъезде стоят носилки, на них — мертвый рабочий. Пуля прошла через глаз. Кто-то заботливо наложил на мертвого повязку. До шеи накрыли солдатской шинелью.
— Кто он?
— Неведомо. Пришел вместе с нами и стрелял. Все про рабочий народ песни пел. Занятный. На углу Садовой прикончили. В кармане только ключ и семь рублей, никакого документу. Мы его к себе возьмем. У нас солдатиков поубивали, так мы его вместе со своими и похороним. Потому как вместе с нами шел. А семь рублей в Совет сдадим под расписку.
У лавки стал хвост.
5
Кто-то продавал масло по шестьдесят копеек всем гражданам новорожденной республики.
По Г ороховой улице броневик с огромными красными буквами РСДРП чуть не опрокинул крохотные санки с двумя финнами. Никто не рассердился, только смеялись и махали друг другу.
В Таврическом полукругом выстроились рядышком столы с разной партийной литературой.
Михаилу Романову в поезде предложили купить проездной билет. От этого факта все пришли в восторг.
Керенский сшил черную куртку и на приемах в министерстве юстиции всем без исключения подавал руку.
На Херсонской улице открылся первый рабочий клуб. Чхеидзе говорил о защите отечества, а Стеклов произнес речь о буржуазии и мировой бойне и перепугал все газеты.
Мы сидели на Невском в кафе бывшей биржи проституток. Сейчас оно было переполнено до краев невиданной толпой. Музыканты играли «Марсельезу». Кто-то с перевязанной рукой делал сбор на инвалидов.
Нас зажали у стены за мокрым столиком. Мои соседи говорили.
Молодой пулеметчик моргал отравленными газом на фронте глазами и запинался:
— Как мы унутреннего врага победили, значит, теперь супротив внешнего фронта направить должны. Такой выходит ясный результат.
Другой, старик рабочий в железный очках, подвязанных ниткой, раздумчиво говорил:
— Ну, это еще как посмотреть. Пока Милюковы эти в министрах, нам добра не видать. Темны дела.
Переворот кончился. Началась революция.
1920
Октябрь
1
В семнадцатом году, в октябре, небо в Петрограде низкое, плотное и непрозрачное. Вечерами обложена земля сизой броней из металла. Под броней спокойно и страшно, как в крепости; издали, как торопливые призраки, проплывают поздние осенние облака.
Развели по Неве мосты. На улицах тихо. У Аничкова моста большой костер согревает мглу. Греются у костра солдаты. Жесткой шерстью рукавов гладят влажные стволы ружей. Смотрят едкими от дыма глазами, как стреляют сучья в огне. Шевелят штыками красные поленья. Взлетают искры змейками, падают пушистыми блестками и гаснут.
К кострам подходят женщины и собаки. Их угловатые тени странно и сказочно шныряют по мостовой.
2
В сумраке вечера тяжелое здание Смольного с тремя рядами освещенных окон видно далеко.
По широкой, твердой, чуть оснеженной дороге, ныряя в ухабах, спешат к каменной дыре подъезда солдаты, матросы, скрипят калошами штатские с поднятыми воротниками, шуршат автомобили и мотоциклеты.
— Сторонись!
— Ишь буржуи, расселись!
— С дороги!
На ступеньках подъезда зябнет караул. Пулемет Г очкиса, высокий, тощий, с укутанным от мороза железным носом, желчно смотрит на Лафонскую площадь. Часовой-сибиряк курит большую сигару.
В квадратном вестибюле толчея. Кто-то быстро и зазвонисто убеждает товарищей не спешить, «погодить», брать у коменданта пропуски.
— Товарищи!
— Не спешите, товарищи-и!..
— Все поспеете, не толкайся, товарищи!
— Да тише вы…
3
Но они спешат, стремятся всклокоченной, нервной толпой, не могут вместиться в рамки стен, переливаются через край, зловеще и нескладно бурлят.
Здесь было тихо. Степенно шли классные дамы в козловых башмаках, резвыми ногами обегали лестницы дочери тех, чье царство повергнуто во прах, изредка проплывали в облаках благоговейного шепота расшитые золотом старички с оловянным взглядом пустых глаз.
А теперь — шум. Под черными сводами гулко, как в бане, отдаются приказания, грохочут десятки ног сменяющейся охраны. По коридорам густыми серыми струями текут патрули; команды, пикеты. Обмерзший матрос в мохнатой шапке волочит на веревке, как маленькую собачку, пулемет. От духоты, от горячего пара человеческих тел замутились электрические лампочки под сводчатым потолком.