Избранное
Шрифт:
В том-то и вся поразительная суть, что Ленин — первый из «новой серии» великих умов и характеров, выдвинутых человечеством в начавшийся новый период социалистического переустройства мира. И выглядит он, этот первый из новой вереницы, совсем не так, как выглядели расфуфыренные фигуры старых гениев, подмалеванные поклонением буржуазных историков.
От Наполеона остались портреты, анекдоты, запыленные перчатки под стеклом музея. После Ленина останутся великие исторические перемены. И отчего? Именно оттого, что гений Ленина насквозь величественно утилитарен, глубоко сращен с его партией,
Попробуем взять, скажем, Петра Великого и отделить его от страны. Это не трудно. Можно себе представить другого, скажем, китайского Петра Великого, тоже у себя стригшего дворянам не бороды, а косы, толкавшего вперед отсталую страну, насаждавшего мореплавание, геометрию… Разве Мустафа-Кемаль в наши дни не повторяет жестов Петра, срывая феску со старой Турции?
Попробуйте взять отдельно Ленина. Исцарапайте себе до крови мозги — не возьмете. Ни за что не разберешь, где кончается личный Ленин и начинается его семья — партия, так же как трудно определить резкие грани там, где кончается партия и начинается пролетариат.
Ленин — это сложнейший тончайший аппарат, служащий пролетариату для его исторической миссии. Потому-то так грозен для врагов его облик, потому-то так прирос он к рабочему классу, потому и физически больно пролетариату, когда Ленин болен.
Отлично известно отношение партии к Ленину. Единственное в истории неповторимое сочетание доверия, благоговения, восхищения с дружеской, фамильярной спайкой, с грубоватой рабочей лаской, с покровительственной заботой матери о любимом сыне. В. И. Ульянов-Ленин — грозный глава Республики-победительницы, и Ильич — простой, близкий, старший брат. Не было никогда, нигде такой всесторонне сплетенной связи полководца с войском, политического вождя с единомышленниками.
Но интересно отношение к Ленину не только его партии, а широчайших кругов страны, массы обывателей, интеллигентов и мещан, сначала пошедших наперекор революции, хотевших слабыми руками повернуть поток вспять, а потом самих повернутых и потянутых революцией по течению ее.
Приезд Ленина в Россию был встречен ими диким взрывом озлобления. Сразу, общим фронтом, было предано широкой рекламной анафеме ленинское имя, еще несколько месяцев назад слабо знакомое обывательскому уху; каким широким радиусом разлилась тревога буржуазных и правосоциалистических верхов! Для них день 3 апреля, день приезда Ленина, был моментом чего-то трагически важного, непоправимого, того, что никак не должно было случиться и случилось.
Посмотрите буржуазные газеты и журналы второй половины семнадцатого года. Океан грязи, Монблан клеветы. Но как это, особенно теперь, кажется наивно, беспомощно! При всем напоре, при мобилизации всех запасов яда и злобы буржуазная кампания прессы против Ленина была юмористически беззуба. Ленин — запломбированный вагон, немецкие деньги. Ленин — агент германского генерального штаба, грабитель с большой дороги… Нечестивый узурпатор особняка балерины Кшесинской, враг своего отечества… Как вся эта слабенькая дребедень не затопила сурово-загадочного, предвещающе-грозного имени, а лишь увеличивала внимание и шум вокруг него!
Ведь буржуазные журналисты, желая по-настоящему испугать Лениным публику и восстановить против него, могли бы зычным голосом сказать гораздо более страшные слова.
— Это тот, кто зовет рабочих отобрать у вас ваши дома и фабрики. И волов ваших и ослов ваших! И белый хлеб и спокойное житье! Тот, кто заставит вас трудиться, чтобы есть, колоть дрова, чтобы не замерзнуть. Это тот, кто вывернет всю вашу жизнь наизнанку! Овчиной наружу!
Буржуазные газетчики не писали этих слов, ибо сами боялись увидеть их на бумаге, боялись услышать их, боялись даже мысленно представить себе все это.
И они отделывались болтовней о запломбированном вагоне, изо дня в день жевали детскую жвачку, еще более жидкую, чем барабанные стихи о Вильгельме-шельме, скреблись, как мышь безнадежно скребется о стекло. Взбивали грязную пену, бессильно болтавшуюся за волной, уже упруго вздымавшей Ленина и его дело.
Надо было устроить выставку этих предоктябрьских писаний, пасквилей и карикатур на Ленина. Был бы убедительнейший пример того, как абсолютно не прилипает, отваливается, как горох от стены, любая клевета от подлинно чистого и великого имени. Выставка была бы поучительна именно тогда, когда враждебная революции обывательская, мещанская масса так безоговорочно и категорически склонилась перед непререкаемым авторитетом, обаянием и чистотой личности Ленина.
Если рассматривать Ленина просто как человека, как Владимира Ильича Ульянова, если посмотреть следы жизни его в среде окружавших его современников, — все равно остается бодрое и радостное чувство.
Есть и было много крупных, даже великих личностей, объективно сделавших на своем веку много исторически ценного, важного, хорошего. Но часто это были сухие, мрачные, неприятные люди, колючие и нетерпимые в обращении, самонадеянные, самовлюбленные, гениально вздорные.
Ленин как личность был устроен гармонически. Величие мирового исторического Ленина нисколько не задавило и не ущемило человека и партийца Владимира Ульянова.
Отказавшись от мысли отрицать мощь и волю великого революционера, буржуазия пыталась исказить его личный облик. В описаниях наших врагов Ленин — мрачный фанатик.
Талантливый писатель-юморист Аверченко, превратившийся напоследок жизни в яростного белогвардейца, попробовал в сборнике «Дюжина ножей в спину революции» описать Ленина именно таким — гиперболическим разбойником.
Получилось очень смешно, но совсем не в том смысле, в каком рассчитывал развеселить читателя автор. Хохотал больше всех, читая о себе, сам Ильич. Он даже иронически расхваливал в «Правде» книгу Аверченко.
Что было смешно? Оказался глуп и смешон сам юморист, попавший со своим описанием пальцем в небо.
И любопытная штука. Мы проверили её, порывшись в эмигрантских книгах. После заметки в «Правде» Аверченко, переиздавая свой сборник рассказов, стыдливо выбросил рассказ о Ленине, заменил в дюжине этот неудачный свой «нож» другим, впрочем, не более острым.
Казалось бы, интересы рекламы заставляли белогвардейского писателя повторить свой рассказ, замеченный самим Лениным. А все-таки — на громадном расстоянии, через границы и фронт — Аверченко стало не по себе…