Избранное
Шрифт:
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.
Я знал, мне будет сказано: «Царуй!» —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег,
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом.
Шут мёртв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!
Но отказался я от дележа
Наград,
Вдруг стало жаль мне мёртвого пажа.
Я объезжал зелёные побеги.
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих.
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел — наши игры с каждым днём
Всё больше походили на бесчинства.
В проточных водах, по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днём,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нём
Не нравились. И я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный как паук,
Всё постигал: недвижность и движенье,
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду им опроверженье.
С друзьями детства перетёрлась нить,
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами «быть, не быть»,
Как над неразрешимою дилеммой.
Но вечно, вечно плещет море бед.
В него мы стрелы мечем, — в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошёл на зов, — сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все, и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
А мой подъём пред смертью — есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лёг в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на Датскую корону,
Но в их глазах — за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
[1973–1974]
* * *
Как во городе во главном,
Как известно — златоглавом,
В белокаменных палатах,
Знаменитых на весь свет,
Выразители эпохи
Лицедеи-скоморохи,—
У кого дела неплохи, —
Собирались на банкет.
Для
Ну, во-первых — дармовщина,
Во-вторых — любой мужчина
Может даму пригласить
И, потискав даму эту,
По паркету весть к буфету
И без денег, по билету,
Накормить и напоить.
И стоят в дверном проёме
На великом том приёме
На дежурстве, как на стреме,
Тридцать три богатыря.
Им потеха — где шумиха,
Там ребята эти лихо
Крутят рученьки, но — тихо,
Ничего не говоря.
Но ханыга, прощелыга,
Забулдыга и сквалыга
От монгольского от ига
К нам в наследство перешли,
И они входящим — в спину,
Хором, враз: — Даёшь Мазину!
Дармовую лососину!
И Мишеля Пиколи!
…В кабаке старинном «Каме»
Парень кушал с мужиками.
Все ворочали мозгами —
Кто хорош, а кто и плох.
А когда кабак закрыли,
Все решили: недопили.
И — кого-то снарядили,
Чтоб чего-то приволок.
Парень этот для начала
Чуть пошастал у вокзала,—
Там милиция терзала
Сердобольных шоферов.
Он рванул тогда накатом
К белокаменным палатам
Прямо в лапы к тем ребятам —
По мосту, что через ров.
Под дверьми всё непролазней
(Как у Лобного на казни,
Но толпа побезобразней —
Вся колышется, гудёт…),
Не прорвёшься, хоть ты тресни!
Но узнал один ровесник:
— Это тот, который песни…
Пропустите, пусть идёт!
— Не толкайте — не подвинусь! —
Думал он, — а вдруг навынос
Не дадут? Вот будет минус…
Ах — красотка на пути! —
Но парнишке не до крали,—
Лишь бы только торговали,
Лишь бы дали, лишь бы дали!
Время — два без десяти.
У буфета всё нехитро:
— Пять «четвёрок», два пол-литра!
Эй, мамаша, что сердита?
Сдачи можешь не давать!.. —
Повернулся — а средь зала
Краля эта танцевала!
Вся блистала, вся сияла,
Как звезда — ни дать ни взять!
И — упали из подмышек
Две больших и пять малышек
(Жалко, жалко ребятишек —
Тех, что бросил он в беде),
И осколки, как из улья,
Разлетелись — и под стулья…
А пред ним мелькала тулья
Золотая на звезде.
Он за воздухом к балконам —
Поздно! Вырвались со звоном
И из сердца по салонам
Покатились клапана…
И, назло другим принцессам,
Та — взглянула с интересом,