Избранное
Шрифт:
Боль, горение, бешенство, глупость, соединившиеся вместе, сплав этих чувств и состояний превратился в камни, а камни дали начало окрестным горам. Камни молчат, молчат и горы. Не поэтому ли, что они сторожат вечность? Молчаливо и время…
Я снова с тобой, дорогой мой читатель, здравствуй!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После двух победных баталий, отшумевших в предвечерние часы, Цзинчжэнь, поужинав, почувствовала, что она наконец-то обрела спокойствие и умиротворение, правда с некоторой примесью грусти. Сестра что-то бубнила, но Цзинчжэнь давно привыкла к ее причитаниям, они сейчас не могли нарушить состояние успокоенности, в котором она пребывала. Немного полежав на плетеной кушетке, она поднялась и закурила дешевую сигарету, ядовитый дым которой вызвал резкое недовольство обитателей дома. Курить сигарету до конца она не собиралась — было жаль, поэтому она выкурила ее лишь наполовину и погасила о ножку табурета, на котором любила сидеть. На ножках табурета, часто служивших ей для тушения сигарет, во многих местах виднелись черные подпалины. Из-за этого ей приходилось часто
Выкурив сигарету, Цзинчжэнь достала небольшую короткую курительную трубку, которую она обычно выколачивала о другую ножку табурета, из-за чего на дереве появилось множество вмятин различной формы. Ей нравилось смотреть на эти таинственные знаки, напоминавшие хорошо свитую цепочку. Когда она держала в руках трубку, ее поза и весь вид вызывали у матери и сестры решительный протест. Женщины считали, что молодая вдова с трубкой в руках здесь, в Пекине, напоминает иноземную красотку. Цзинчжэнь им объясняла кратко: «Зато экономно!» Этот довод, безусловно, обладал неотразимой силой. На самом деле все время сосать сигареты ей просто надоедало. Некоторые полагают, что курить сигарету — большое удовольствие: чиркнул спичкой — и наслаждайся! Вовсе нет! Курить трубку гораздо приятней. Прежде всего появляется необходимость в кисете, чтобы сохранить табак, который предварительно рекомендуется размять, после чего набить трубку и сделать пару затяжек. Если трубка потухла, надо снова чиркнуть спичкой. Разумеется, лишняя спичка ведет к определенным расходам, но зато можно сэкономить на дыме. Потом надо отереть мундштук, почистить головку, предварительно ее вывинтив, затем Цзинчжэнь отрывает подходящий кусок бумаги, свертывает его в длинный жгут и принимается счищать маслянистые остатки никотина. После такой прочистки внутренность мундштука становится блестящей, словно покрытая красновато-черным лаком. Цзинчжэнь поводит носом, ей нравится вдыхать этот запах, хотя некоторые утверждают, что в трубке содержатся ядовитые вещества. Другие, правда, говорят, что щекочущий ноздри запах снижает жар в организме. Во всяком случае, он отлично прочищает мозги.
Спрятав остатки сигареты и достав трубку, Цзинчжэнь обнаружила, что кисет пуст. Не важно! Она находит спичечную коробку, в которую обычно складывает окурки. Сидя в тени лампы, она открывает коробку. Ее радости нет границ! Оказывается, в коробке остались не только окурки, но и настоящий табак от половины сигареты. Сигарета в свое время попала в воду, отчего бумага лопнула и табак вывалился, но теперь он уже сухой. Она положила его в трубку, немного помяла, придавила пальцем, втянула в себя воздух, выдохнула и чиркнула спичкой. Зажигая трубку, она с удовольствием наблюдала за бегающим язычком пламени — этим крохотным и хрупким кусочком света. Пых-пых. Она сделала несколько энергичных затяжек, и струйки дыма медленно поплыли из ноздрей. Она вынула трубку изо рта и вытерла о рукав мундштук, влажный от слюны.
— Мама! — позвала она.
Мать посмотрела в ее сторону и откликнулась, а потом подошла к дочери. О чем бы поговорить с матерью? Цзинчжэнь окликнула мать без особой цели, чтобы просто немного поболтать после ужина. Сестра в это время продолжала учить уму-разуму детей. Цзинчжэнь молчала, продолжая попыхивать трубкой. Она находилась в состоянии умиротворения.
— Из дому… вот уже несколько дней нет писем! — наконец произнесла она.
Под домом она подразумевала деревню, то есть то место, где остались дорогие ее сердцу люди и вещи, — словом, нечто конкретное и осязаемое. Сейчас она находится вне дома. Здесь, в Пекине, все кажется ей чужим и фальшивым.
— И верно! С того письма, что пришло весной, почитай, больше писем и не было! — согласилась мать. Она что-то недовольно бурчит, в сердцах поминая управляющих Чжан Чжиэня и Ли Ляньцзя, которые оказались такими неблагодарными.
— Интересно, жива ли старая монахиня из скита «Луна в воде». Может, уже умерла? — проговорила Цзинчжэнь, будто разговаривая сама с собой.
Мать вздрогнула. Вот уж никак не ожидала, что ее дочь до сих пор помнит этот скит… В тот год, когда умер муж, Цзинчжэнь (а было ей тогда всего девятнадцать лет) всерьез подумывала уйти в монастырь и принять постриг. Особенно об этом не распространяясь, она без всякого шума отправилась в скит разузнать, что надо сделать, чтобы стать монахиней. В конце концов она от этой затеи отказалась, потому что очень любила свои волосы: густые, пышные, тонкие и черные как смоль. Эти прекрасные волосы ей придется остричь, если она станет инокиней, и она будет лысой. «А можно ли принять постриг, не обрезая волос?» — поинтересовалась она. Мать ответила поговоркой: «Из десяти монахинь — девять цветочков». В общем, принять обет очищения с волосами на голове — значит пойти по дурному пути! Мать хотя и не слишком грамотна, однако хорошо знает содержание «Сна в Красном тереме», а потому тут же привела пример с Мяоюй — Прекрасной Яшмой. Одним словом, коли хочешь сохранить волосы на голове, не принимай пострига и не очищайся!
Более серьезным событием стало сражение за семейное наследство. С каждым новым боем дух Цзинчжэнь закалялся все больше. После суда с Цзян Юаньшоу она перестала вспоминать про скит «Луна в воде».
Сегодня она упомянула про этот скит невзначай. Однако монашеская обитель обладала для нее притягательной силой. В ските был колодец, стенки которого поросли травой. Иногда в нем плескалась вода, но чаще колодец был сух. Летом, склонившись над черной дырой высохшего колодца, Цзинчжэнь ощущала исходившее со дна холодное смрадное дыхание. Когда в колодце стояла вода, в нем действительно можно было видеть отражение луны. Так ей говорила старая инокиня. Во дворе храма стояло высохшее дерево, похожее на уродливую фигуру человека в желтом. Ей сказали,
Вот почему, упомянув о ските, Цзинчжэнь улыбнулась, а потом, кашлянув раз-другой, будто прочищая горло, произнесла слова стиха, читая его нараспев, как обычно декламируют все стихи: «В зеркале цветы, в воде — луна. Кругом пустота. Я плыву в волнах сна, когда от него проснусь? Есть бытие, и нет его, лишь дума одна. Порой веселье, порой печаль — вместе они живут». Эти строфы Цзинчжэнь сочинила сама, еще в ту пору, когда в детстве занималась с сяньшэном [100] стихосложением и читала книгу «Яшма стихотворных строк». Свое поэтическое настроение она сейчас направила в русло реальных дел.
100
Досл.: «преждерожденный» — учитель, так как тот, кто старше, всегда может чему-нибудь научить.
— Мама! — сказала она. — Мне кажется, что от нашей земли уже нет никакого прока. Давай как-нибудь съездим в деревню, вдвоем или втроем с сестрой, и продадим все, что там осталось.
Мать ничего не ответила, ее грызли сомнения. Продать землю, конечно, можно, но тогда они перестанут считаться землевладельцами. А как же будут существовать предки семьи Цзян? Срам, да и только! К тому же подтвердятся слова Цзян Юаньшоу, который в свое время брякнул, что мать и ее две дочери собираются отдать состояние семьи в чужие руки. Он еще, помнится, тогда добавил, что лишь один сможет продлить «кровные узы» рода Цзян. Понятно, что такой родич с его. «кровными узами» не смог бы не только приумножить богатства в чужих краях, но и не сохранил бы его здесь, в деревне. Получив наследственное право, он тут же пустил бы наследство по ветру. Так говорила вся родня, и все в один голос поносили Цзян Юаньшоу. Ну а если мать вернется с дочерьми и продаст землю, все будут тогда в них тыкать пальцем. К тому же есть еще непутевый зять, которого в родных местах знают как ветрогона и шалопая. Острословы тут же начнут чесать языки. Она, мол, продала родовую землю из-за этого помешанного, чтобы дать ему денег на учебу. Стыд и срам!
Цзинчжэнь догадывается, о чем думает мать, потому что сама испытывает те же сомнения. Как говорится: «Болеют они одним недугом». В их жизни существует один недостаток или упущение, в общем просчет: ни у матери, ни у старшей дочери нет сыновей, из-за чего ни та, ни другая не могут ходить с гордо поднятой головой. Вот почему приходится постоянно быть начеку, поминутно оттачивать и когти и зубы.
Цзинчжэнь не хотелось обсуждать с матерью возникшую проблему. Она задумчиво смотрела на эту маленькую, уже начавшую горбиться пожилую женщину, которая теперь выглядела суровой лишь тогда, когда нарочно напускала на себя важность. Цзинчжэнь часто говорила с матерью о прежнем доме, о хозяйстве, о том, как им жить дальше: каждому по отдельности или всей семьей вместе. Надо продавать землю или не надо. Если они вернутся в деревню, тогда следует в согласии с законом усыновить какого-нибудь мальчика, да такого, которого можно крепко держать в руках и вертеть им по своему усмотрению. Можно, конечно, по-прежнему торчать здесь, в Пекине, вместе с сестрой, а может, лучше от нее уехать и жить отдельно. Но можно отделиться и никуда не уезжая, то есть остаться вместе с сестрой в одном доме, только жить порознь: каждый на свои деньги. Все эти планы выдвигались неоднократно. Планы тщательно обсуждались, взвешивались и всесторонне изучались. Когда речь заходила о раздельной жизни, начинались споры о покупке таганка, плетеного кухонного черпака, насоса и прочих вещей. Подобные дискуссии возникали неоднократно, причем каждый повторял свои доводы множество раз, часто противореча самому себе и опровергая свои собственные суждения, словом, постоянно меняя первоначальные взгляды. Вспыхивали споры, можно сказать, даже ожесточенные. Каждая из женщин хлопала в ладоши или колотила рукой по ноге, вскакивала или садилась, тыкала пальцем в нос собеседнице или самой себе, хохотала или тараторила без умолку, убеждая со слезами на глазах противную сторону, согласно кивая головой и радуясь, или, наоборот, вступая в перепалку, или неожиданно обижаясь, когда кто-то говорил не к месту или же не так, как надо. После дискуссий все оставалось на своих местах, потому что жизнь шла по каким-то своим законам и споры женщин не могли оказать на нее никакого влияния.
И все-таки Цзинчжэнь, упомянувшая только что про монашеский скит, вновь вернулась к вопросу о продаже земли, но сказала об этом как-то легко и спокойно, будто между прочим. Однако мать сразу надулась и замолчала. Между тем Цзинчжэнь всерьез подумывала о том, что надо раз и навсегда оборвать все связи с деревней, не жить, как они живут сейчас, влача жалкое существование. А все потому, что у нее, Цзинчжэнь, жестокое сердце. Стоит ей столкнуться с каким-то сложным делом, она сразу же раздувает большой костер, в котором сжигает и себя и других, тех, кто имеет хоть какое-то отношение к данному делу. Но сегодня после ужина у нее на душе удивительно легко, хотя и немного грустно. В общем, ей не слишком хочется обсуждать сейчас планы на жизнь.