Избранное
Шрифт:
Мертенс поднялся, но говорить начал не сразу: он обвел глазами поочередно, начиная с директора, всех сидящих за длинным столом, задерживаясь на каждом в отдельности, и подумал, что среди этих людей он самый молодой, хотя ему уже далеко за тридцать. Он не сомневался, что некоторые из коллег сочувствуют ему, но понимал, что есть тут и враги, — те, кто опасается, как бы из-за него, Мертенса, они не оказались выбиты из привычной колеи.
— Уважаемые коллеги, прежде чем перейти к делу, несколько слов о фрау Тэннэ, ее муже и ее сыне. Хорст Тэннэ — хороший,
— Ну и что же? — вставил преподаватель Хольц, худощавый человек лет шестидесяти, «национал-реакционер», как он сам себя называл, член Немецкой партии. Мертенс знал, что этот старый сухарь терпеть его не может.
— Ну и что же?! — откликнулся Мертенс. — А то, уважаемый коллега, что именно этим, вероятно, и объясняется, почему фрау Тэннэ не желает, чтобы ее сын знал правду о концлагерях.
— Ее муж погиб на войне.
— Да, в России. Он был обер-лейтенантом. Но до войны служил в охране концлагерей, причем не рядовым охранником, а оберштурмфюрером.
— Вы говорите, как настоящий коммунист, — заметил преподаватель Вальдесберг. Всем было известно, что Вальдесберг гитлеровской весной тридцать третьего года в качестве так называемой «мартовской фиалки» примкнул к нацистам.
— Мне непонятно, что вы имеете в виду, коллега. До сих пор я излагал только факты.
— Старая песня! — Вальдесберг пренебрежительно отмахнулся.
— Я был бы вам признателен, если бы вы выразились точнее, коллега. Что вы понимаете под коммунизмом?
— Бросьте агитировать! Отвечайте на предъявленные вам обвинения. — Вальдесберг разыграл возмущение, и, как всегда, когда он выходил из себя, очки у него сползли на кончик носа. Энергичным движением он поправил их.
Мертенс спокойно улыбнулся.
— Знаю, что для вас, коллега, все, с чем вы не согласны, — это коммунизм. С такими принципами люди вашего толка устраиваются в жизни очень удобно.
— Какая наглость! — Вальдесберг завертелся во все стороны, как бы ища защиты и поддержки у присутствующих.
Кое-кто откашлялся, словно собираясь заговорить. А фрейлейн Муцель просветленными глазами посмотрела на Мертенса. Правда, она не совсем понимала, что он хотел сказать, но была от него в восторге.
— Марать собственное гнездо! Безобразие! — крикнул Вальдесберг.
— Замарали нашу Германию, пожалуй, другие. А вы?.. Вы допустили, чтобы ее замарали. Известный прием: виноват не убийца, — убитый.
— К делу, коллеги, к делу! — призывал директор.
Мертенс вглядывался в лица сослуживцев и видел не одну только ненависть: на многих лицах светилось дружелюбие и одобрение. И он спокойно продолжал:
— Поверьте, мне не легко говорить о чудовищных злодеяниях, совершенных в стенах нашей школы в гитлеровские времена.
— А мы этого и не желаем знать! — буркнул «национал-реакционер» Хольц.
— Вы не хотите знать, коллеги, что в апреле сорок пятого, то есть незадолго до поражения, здесь было повешено двадцать детей?
— О, боже! — вырвалось у фрейлейн Муцель.
— Каких детей? — невозмутимо спросил Хольц. — Немецких?
— Нет, коллега, — русских и польских. В возрасте от пяти до двенадцати лет.
— Где вы раскопали эти страшные сказки? — Хольц ехидно ухмыльнулся.
— В судебных протоколах Нойенгаммского процесса от двадцать четвертого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года, к вашему сведению. Вот они. Я зачитаю отдельные выдержки. — Мертенс раскрыл папку и взял несколько листков.
— Нам неинтересно слушать вашу декламацию! — Вальдесберг энергично махнул рукой— Оставьте свои откровения при себе, молодой человек!
— Уважаемые коллеги! — вмешался в перепалку учитель Дрессель, несколько «пронафталиненный» мужчина уже в летах. — Так нельзя. Я терпеливо слушал весь этот разговор и считаю, коллега Вальдесберг, что благородным ваше поведение никак не назовешь.
— Да что вы говорите!
— Вы, может, и меня зачислите в большевики? Пожалуйста, если это вам доставит удовольствие. Но я требую дать коллеге Мертенсу возможность высказаться до конца. И если у него есть подлинные материалы судебного процесса, пусть он их зачитает. Что это вообще за метод спора, коллеги?
— Да-да, пусть коллега Мертенс зачитает эти материалы, — потребовала и фрейлейн Муцель.
Курт Мертенс показал папку с документами.
— Протокол судебного процесса по делу коменданта Нойенгаммского концентрационного лагеря.
— Подлинник? — спросил Хольц.
— Да! За подписью судей.
— Откуда он у вас?
— Это сейчас не имеет значения, — сухо ответил Мертенс. — Лучше послушайте. Я зачитаю ту часть, которая относится к детскому концлагерю, находившемуся в нашей школе:
«Допрос свидетеля оберштурмбаннфюрера доктора Тржебинского.
Председатель суда. Перехожу теперь к опытам профессора Хейсмейера.
Свидетель. Он был всего лишь доктором, а не профессором. Он производил эти опыты, чтобы получить звание приват-доцента, и целью их было не излечение больных. Это были чисто научные эксперименты. Он вводил детям в вену или под кожу туберкулы…»
— О, господи, это же невероятно! — в ужасе воскликнула фрейлейн Муцель.
Курт Мертенс продолжал:
— «Председатель суда. Перехожу к детям. Когда впервые возник разговор о судьбе детей в случае вражеской оккупации?
Свидетель. Это было, кажется, в конце апреля. В тот день, примерно между десятью и одиннадцатью часами, ко мне в отделение пришел Туман; вид у него был мрачный, «Крепись, — сказал он. — Должен сообщить не очень приятную для тебя вещь. Паули (комендант Нойенгаммского концлагеря) велел тебе передать: из Берлина получен приказ, относящийся к воспитателям и детям. Тебе надлежит ликвидировать детей посредством газа и ядов».