Избранное
Шрифт:
— Ладно, сейчас еще раз пройду.
Караульный медленно возвращается с того конца коридора. Все сразу перестают шептаться, разговаривать и оглядываться и стоят, как истуканы, уставившись глазами в стену. Как только он поворачивается спиной, шушуканье и шепот возобновляются.
— В понедельник меня будут судить, слава богу! Наконец-то вырвусь из этого дома пыток!
— За что судят?
— За соучастие в убийстве. По Грёвенвегскому делу, это когда застрелили нашего товарища Меркера.
— Какое же тогда соучастие в убийстве?
— Тогда один
Кальфактор Альвин возвращается. Проходя мимо, он сует что-то в руку одному из товарищей. Дежурный замечает, что он подошел к больным.
— Что ты там делаешь?
— Я ищу свой совок, должно быть, тут оставил, — невозмутимо отвечает Альвин.
— Нужно раньше собирать свое барахло.
Кальфактор уходит.
Прием у фельдшера идет удивительно быстро. Не успел еще больной войти в комнату, как уже раздается возглас:
— Следующий!
Торстен последний в ряду, перед ним четверо из «А-1».
Это путешествие к врачу после долгого заключения в темном карцере действительно очень приятно. Свет, люди, говор, — сразу становится легче. Надо посоветовать Крейбелю — пусть тоже попробует попасть на прием.
Вереница больных заметно укорачивается. Вот уже позвали первого из отделения «А-1». Стоящий впереди Торстена страшно робок и запуган. Когда Торстен тихонько спросил, давно ли он в одиночке, тот ничего не ответил. И на вопросы других он тоже только чуть заметно кивает головой или мигает. Торстен замечает у него под ухом вздутый кровоподтек. Похоже, как будто его душили.
Больные из «А-2» уже прошли. Подходит очередь Торстена. Каждый входящий в приемную называет свое имя. Аспирин, касторка и белые таблетки для успокоения нервов — вот стандартные средства лечения. Торстену даже интересно, что ему дадут проглотить.
Его сосед входит, хромая, в кабинет и рапортует:
— Заключенный Кольтвиц!
Это Кольтвиц! И как он сам не догадался? Торстен напряженно прислушивается к голосам в кабинете.
— Я внесу любой залог, господин фельдшер, если меня начнут по-настоящему лечить в больнице или клинике. Внесу залог, я не убегу. Правда, не убегу.
— Залог? Сколько вы думаете внести? Десять тысяч марок?
— Так точно, господин фельдшер!
— И пятьдесят тысяч можете?
— Так точно, господин фельдшер!
— У вас так много денег?
— У меня… у меня их нет, но… у меня богатые родственники.
— И вы думаете, они внесли бы за вас залог?
— Конечно, господин фельдшер. Они бы это сделали.
— Из этого ничего не выйдет, мой милый, мы не так продажны. Третья империя не Веймарская республика. Вероятно, вам известно, что прежде гамбургские миллионеры могли откупиться от тюрьмы, ну, скажем, к примеру, Витцен или Виценс, не знаю, как правильно. В Третьей империи такое невозможно. Мы не делаем никаких различий между имущими и неимущими. С тем, кто ведет подрывную деятельность против государства, мы обращаемся как с преступником, независимо от того, беден он или богат. Твои деньги, еврей, тебе уже не помогут.
— Я ведь не свободу хочу купить себе, — причитает Кольтвиц, — я хочу только, чтобы меня лечили, хочу попасть в больницу.
— Ты хочешь в больницу, потому что тебе здесь у вас не нравится, не так ли? Говори прямо!
— Я болен, господин фельдшер.
— Я дам тебе еще четыре таблетки. Одну на утро, одну на вечер; Увидишь, что помогут. Через несколько дней будешь, как новорожденный.
Кольтвиц хочет еще что-то сказать, но им настолько овладевает отчаяние, что он не находит нужных слов. Он стоит перед столом фельдшера и смотрит ничего не видящими глазами.
— Ну довольно, иди! Следующий!
— Заключенный Торстен.
— Торстен? Вы еще не были у меня? — Фельдшер разглядывает Торстена. — Вы давно здесь?
— Пять недель!
— А где вы помещаетесь?
— В подвале.
— В темной?
— Так точно.
— Хм… — соображает фельдшер. — Торстен?
Он снова испытующе всматривается в заключенного, который стоит перед столом, выпрямившись во весь рост.
— Ну, да! — наконец догадывается он. — Вы член рейхстага Торстен.
— Так точно.
— Так, так! Вы, следовательно, в некотором роде почетный гость нашего заведения. У нас ведь больше нет членов рейхстага… А у вас что?
— У меня больной желудок, и я не переношу черного хлеба.
— Больше вы ни на что не жалуетесь?
— Нет.
— Никаких желаний?
— Нет.
— Вы все еще коммунист?
Странно! Что за вопрос? Чего хочет от него фельдшер? Торстен смотрит на него с удивлением и не отвечает.
— Ну? — ухмыляется тот. — Ах, вы не решаетесь?
— Я не понимаю вашего вопроса. Вы серьезно думаете, что здесь можно быть «обращенным» в национал-социалиста?
Фельдшер смеется.
— Нет, этого я, конечно, не думаю. Надо быть круглым идиотом, чтобы поверить в такую возможность!
Торстен смотрит на фельдшера со все возрастающим недоумением. Он молод, как все остальные эсэсовцы, но занимает уже, по-видимому, высокий пост. Из-под воротничка белого докторского халата виднеются звездочки на лацкане. Фельдшер, улыбаясь, поглядывает на Торстена и пишет какой-то рецепт.
— Карл! — кричит он за дверь. — Карл!
Входит караульный, наблюдающий за больными в коридоре.
— Тех четырех из отделения «A-один» отведи, а этого я сам сдам.
Дежурный с четырьмя заключенными уходит. Фельдшер подходит к окну. Не оборачиваясь к Торстену, он спрашивает:
— Да, Торстен, тяжелая школа, не правда ли?
Торстену еще не ясно, что все это значит. Почему именно к нему так благосклонен фельдшер? Но пока считает благоразумным промолчать.
— Было время, и я колебался. Коммунизм или национал-социализм? — Он поворачивается к Торстену. — Ведь я был социал-демократом и состоял в Союзе рабочих санитаров. И наблюдал такие вещи, которые заставили меня отойти от этих организаций. Я не стану жертвовать собой для того, чтобы кучка бонз благодушествовала.