Избранное
Шрифт:
По лестнице спускается Тейч, — ему кажется, что выдача одежды идет слишком медленно. Он замечает штурмовика, стоящего перед своим узелком, и подходит к нему.
— Ты штурмовик?
— Так точно!
— А за что тебя сюда отправили?
— На меня донесли… Сболтнул лишнее.
— Что ж ты говорил?
— Против Кауфмана и… и… тех, что повыше.
— Нечего сказать, хорош штурмовик!.. А ты давно в отряде?
— С тысяча девятьсот двадцать девятого.
Тейч смотрит на высокие сапоги и коричневые брюки других
— Ты кто такой? — спрашивает он у крепкого, ладного парня, по-видимому, спортсмена.
— Мебельщик.
— Штурмовик?
— Так точно!
— А ты что выкинул?
— Я агитировал у нас на предприятии за забастовку.
— Из коммунистов, что ли?
— Нет. Нам хотели снизить расценки.
— Тоже штурмовик? — спрашивает Тейч у третьего, в высоких сапогах и коричневых штанах.
— Нет.
— Вот как? А за что тебя арестовали?
— Я забыл дать начальнику подписать талоны на уголь, которые я себе выписал. Я об этом просто забыл, потому что согласие начальника у меня было.
— Врешь, свинья! — И Тейч подходит к нему вплотную. — Из-за простой ошибки люди не попадают в концентрационный лагерь. Ты думал смошенничать?
— Нет.
— Как тебя зовут?
— Бреннингмейер.
— Я запомню твое имя. Можешь быть уверен, я заставлю тебя сказать правду. Подумай об этом, пока не поздно!
Тейч снова обращается к первым двум штурмовикам:
— Срам!
Торстен стоит тут же, слышит каждое слово и готов кричать от восторга. Если в этих стенах все тихо, то там, на воле, жизнь идет вперед. И если им приходится уже своих собственных приверженцев сажать в концентрационный лагерь, то, значит, события развиваются быстрее, чем он смел об этом мечтать…
Тейч подходит к Торстену и спрашивает:
— Ну, теперь переходите на тюремное иждивение? Вы на что рассчитываете?
— Я этого не могу сказать… ибо даже не знаю, в чем меня обвиняют.
— Да уж, должно быть, хорошенькие делишки выплывут!
Несколько часов спустя Торстен имеете с двумя сутенерами, которых тоже переводят в тюрьму для подследственных, выезжает в полицейском автомобилю за ворота лагеря. Из узких окон автомобиля в последний раз окидывает он взглядом молчаливые, мрачные, грязно-красные здания тюрьмы, еще раз вспоминает ужасные ночи, проведенные за этими стенами, думает о Кольтвице и Кройбеле и о многих-многих, томящихся за этими решетками товарищах.
Фельдшер Бретшнейдер входит к Оттену в караульную.
— Ну, Оттен, что нового в отделении?
— Ничего. Вот только Клазен из тридцать восьмой одиночки заявил, что болен. Говорит, у него сифилис. Ну, да эта сволочь хочет просто в лазарет попасть.
— А Крейбель как себя чувствует?
— Опять очень плох.
— Его жена девять часов простояла у ворот. Ни за что не хотела уйти, не повидав мужа и не поговорив с ним.
— Ну и в конце концов передумала? А?
— У нее ребенок в больнице. Совсем вне себя женщина. Насилу отделались!
— Мне это знакомо, — говорит Оттен. — Я как-то раз стоял на часах во время свиданий. У этих баб не языки, а бритвы. Наглый народец! Подходит ко мне этакая куколка, прямо одной рукой поднять можно, и спрашивает: «Вы тоже принадлежите к тем скотам, которые избивали моего мужа?» — «Позвольте, говорю, я вас совсем не знаю!» А она как завизжит: «Меня-то — нет! Меня вы не знаете, но зато хорошо знаете моего мужа, не так ли?» Ну, знаешь, брат, я поскорее смылся. Еще бы немножко — и они накинулись бы на меня, как тогда на Цирбеса.
Фельдшер смеется.
— Понятно, почему все эти бабы истеричны: им мужей не хватает…
Бретшнейдер открывает камеру № 38. Ее обитатель — приземистый, широкоплечий человек, с крупным скуластым лицом.
— Вы моряк?
— Так точно!
— На что жалуетесь?
— Я сифилитик.
— Откуда вы это знаете?
— Откуда я это знаю? — удивленно спрашивает моряк, — Да чего уж проще.
— Когда вы последний раз лечились?
— Дайте вспомнить… Пожалуй, тому уже три года.
— Вы что — с ума сошли?! Или вы издеваетесь надо мной? Три года вы таскаетесь всюду с этой гадостью? Скольких женщин ты заразил, мерзавец?
Заключенный молчит.
— Но ты врешь, нет у тебя никакого сифилиса, тебе просто не нравится сидеть в одиночке, захотелось в лазарет, не так ли?
Заключенный пристально глядит на фельдшера и не произносит ни слова.
— Ладно, приходи ко мне, я тебя обследую. И горе тебе, если ты меня обманул!
Бретшнейдер отворяет одиночку Крейбеля.
— Как себя чувствуете?
— Плохо, господин дежурный.
— Плохо? Чего вам не хватает?
— Работы, господин фельдшер. Дайте мне какую-нибудь работу. От постоянного хождения по камере у меня начинает в голове мутиться.
— Если бы от меня зависело, то вы все с утра до ночи работали бы, — ну, хотя бы в пользу комитета помощи безработным. Но у нас просто нет работы. Ту мизерную работу, что предоставляется тюрьме, выполняют уголовники и каторжники.
Фельдшер внимательно смотрит в лицо заключенного: серый, болезненный цвет лица, странный, неподвижный взгляд и нервное подергивание мускула под левым глазом.
— Сколько временя вы в одиночке?
— Почти десять месяцев, господин фельдшер. Из них шесть недель в темной.
— Хм… Я посмотрю, что можно будет сделать, но больших надежд не возлагайте. Может быть, удастся получить для вас работу в саду.
— Я был бы вам бесконечно благодарен!
Фельдшер выходит из камеры и идет обратно в караульную к Оттену.
— Крейбель долго не выдержит. Мне не нравится его взгляд. Это чертовски тяжелое заключение — быть постоянно одному и без всякой работы.