Избранные письма. 1854-1891
Шрифт:
Я понял бы это, если бы Вы переменили вообще образ мыслей, как бы сохраняя прежнее со мной единомыслие, лично бы за что-нибудь отступились бы от меня. Все это в порядке вещей; но — зря! Это ужасно, когда подумаешь, сколько людей в России способны так всем пренебрегать, все запускать, перед всякими мелочами останавливаться (вроде — «давно не писал, стыдно!»). Александров сказал мне еще, будто Вы находите, что из провинции не о чем писать! Ну, голубчик мой, это еще хуже! Исправьтесь, исправьтесь, ИСПРАВЬТЕСЬ!
Неужели только и жизнь, что ходить из редакции в редакцию впечатлеваться постоянно не одной действительностью, а передовыми статьями и фельетонами?
Послушайте, знаете, сколько я счетом годов прожил в столицах из 58-ми лет моих? Сейчас сочту: оставим раннее детство, но с 14 лет до 18 (4 года) я учился в Калуге, от 18 до 23 (5 лет) проживал
Надо, во-первых, в себе самом носить идеалы, хранить их, независимо от среды. Во-вторых, надо делать все возможное, чтобы находить жизнь везде. Да, везде она так или иначе интересна, а тем более в русской провинции.
Читайте книги с выбором, а не зря, наблюдайте людей, сходитесь с ними, сейте в них добрые семена, не прикрывайте всем нам свойственную лень такими плохими словами лжесмирения: «Да где мне» и т. д. Это все глупости 40-х годов, «лишние люди», герои Достоевского, «гамлеты» Тургенева. Истинное смирение, христианское, есть вещь духовная, она относится ко грехам, а не к способностям и к политическому влечению.
Вот если редко в церковь ходите, скоромное по постам едите, старым друзьям без причины не пишете — смиряйтесь: «Меа culpa! Меа culpa!» [750] Ну, а когда дело идет о полезном влиянии на людей, то совсем некстати в себе отчаиваться…
И еще, как это у Вас не будет интересного материала, когда Вы в суде служите? Да сколько, я думаю, Вы видели за этот год и слышали! И не хотите писать…
Ну, довольно укорять!
Посылаю Вам портрет мой (провинциальной работы), несравненно лучший, чем прежний, московский, — в «облаках», который даже прошу Вас теперь, имея лучший, разорвать. Так он гадок!
750
Моя вина! Моя вина! (лат.).
О себе мог бы сказать много хорошего, но не стану и трудиться, пока Вы длинным письмом не докажете, что Вы во мне еще хоть сколько-нибудь да нуждаетесь… Бог с Вами!
Ваш К. Леонтьев.
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
206. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ. 7 сентября 1889 г., Оптина Пустынь
(…) Об издании «Одиссея» я еще не отложил попечения. Лучше всего будет (через Кристи или через кого-нибудь еще) обратиться сначала к Суворину. Тогда увидим. Благодарю за намерения, но отчего же Вы не решаетесь все-таки испытать Л. Н. Толстого с этой стороны? [751] Если неожиданно согласится, подивимся вместе и порадуемся за меня. Если, как и вероятно, откажется, не будем плакать и тоже порадуемся за идею, т. е. за невыдержку чистой этики без Бога, Христа и старцев. Старец, знавши, что «Одиссей» — вещь безвредная, и услышавши от него сознание в том, что он действительно ее не раз и при самом авторе публично хвалил и что автору нужны деньги, даже не для себя, а для уплаты старых долгов и т. д., старец, говорю я, прямо бы велел ему приклеить к этому изданию свой популярный штемпель. (…)
751
…не решаетесь все-таки испытать Л. Н. Толстого с этой стороны? — «К. Н. Леонтьев просил меня поговорить с Л. Н. Толстым, чтобы он написал предисловие к его «Одиссею». Ничего из этого, конечно, не вышло». (Примеч. А. А. Александрова.)
Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С 70–72.
207. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ. 12 сентября 1889 г., Оптина Пустынь
(…) Я не признаю себя сильным в метафизике и всегда боюсь, что я что-нибудь слишком реально и по-человечески, а не по-философски понял. Вы знаете, как определял метафизику Вольтер? Слушайте:
«Когда человек говорит, и никто его не понимает, и когда он сам наконец начинает ничего не понимать, — это метафизика!»
Конечно, и на этом Петр Евгениевич мог бы меня сейчас поймать, воскликнув: «психология или метафизика — большая разница!» Но я остаюсь прав по чувству: я понимаю очень ясно, я чувствую психологию более конкретную (самолюбие, гнев, любовь, твердость, «самовар и раскаяние» у русских по Рошфору [752] и т. д.); но когда начинается психология более метафизическая (эмоции, навыки, ассоциации и т. д.), у меня начинает «животы подводить» от страха, что я не пойму… Никак всего этого пальцами не ухватишь, и, верьте, есть, например, у Шопенгауера страницы (например, об эстетике), которые для меня ясны, как день, а в его «законах достаточного основания» и т. п. решительно ни бельмеса не понимаю! (…)
752
Рошфор — возможно, известный французский публицист и политический деятель Виктор Анри Рошфор (1831–1913).
Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 72–73.
208. Н. А. УМАНОВУ 22 сентября 1889 г., Оптина Пустынь
И за то спасибо, дорогой Николай Алексеевич, что скоро ответили. Что ж с Вами делать, если Вы такой «унывающий россиянин»! Вот именно Вам-то, при Вашей впечатлительности и наклонности унывать, на которую Вы сами горько жалуетесь, Вам-то и не годится надолго прекращать переписку с теми друзьями, которых участие может Вас ободрить. Я говорю не только про себя, но и про Фуделя, и про Александрова, например. Не прекращайте впредь сношения с ними, ни со мной. Если замолчите случайно надолго (то есть не случайно, а вследствие упадка духа), не стесняйтесь (это недостойно даже Вашего ума!), а понудьте себя выйти наконец из этого молчания. Вот хоть бы и я; один раз я простил Вам Ваше забвение, ну, а 20 раз не стану набиваться молодому человеку с моими любезностями, когда он в них не нуждается и вместо того, чтобы в грустные минуты искать утешения в дружеской и откровенной беседе, бранит только себя «Гамлетом» и больше ничего. Пожалуйста, оставьте этот дух сороковых годов! 40-е эти годы хороши только со стороны эстетических взглядов. Все остальное в их духе прескверно. В религии — полное отчуждение от Церкви, в политике — либерализм, в личной жизни — ни к чему не ведущее, вечное недовольство собой, ничего общего с христианским «смирением» не имеющее… или очень мало, по крайней мере. Истинный христианин при наивном смирении (то есть сознании и понимании своих грехов) совершенно покоен, а «Гамлеты» сороковых годов все волнуются: то слишком много требуют от себя, то слишком много от жизни и людей. Многие литераторы и наставники ваши вас, господа, сбивают тем, что хвалят 40-е годы эти, но ведь их дух можно хвалить только по сравнению с 60 и 70 годами, но идеи, вкусы и веяния и молодые люди 80-х годов несравненно лучше людей 40-х… Несравненно! Тогда невозможны были ни Фу дели и Веригины, ни Кристи, которые учатся богословию и молятся для себя, ни Александровы, которые не хотят жениться без благословения старца… Не падайте же духом, голубчик! Вы живете в хорошее время…
Прочно ли это движение в «новейшей» России — не знаю, но что оно прекрасно — это верно.
Никогда еще образованные люди в России не стремились так к Церкви, как теперь! А Церковь и учение ее — это сама суть. При этом и государственность, и эстетика, и мораль — все выразится сильнее… (…)
Дело прежде всего не в том, чтобы писать статьи в защиту православия, а в том, чтобы самому и для себя верить и иметь «страх Божий»! Одна среда, в которую человек с отвращением и даже досадой от непривычки поест постное, одна всенощная, которую он с любовью отстоит, одна домашняя молитва: «Господи, подкрепи меня, утешь меня, прости мне!»— стоят десяти статей для других.
Бог и я, как говорят монахи, а потом польза других, она при вере и молитве сама собой выйдет.
Фудель и даже Веригин гораздо для меня дороже всех сентиментальностей Достоевского, которому за них платили деньгами и славой!
Пожалуйста, пожалуйста, будьте для себя православным и поверьте, что и Пенза будет больше Вам нравиться, когда Вы в себе найдете больше внутренней жизни. (…)
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
209. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ. 11 января 1890 г., Оптина Пустынь