Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Пойдём позавтракаем, буфет уже открылся, — сказал Лука.
— Пойдём. У меня просьба к тебе: договорись с Гореглядом, пусть разрешит нам зайти в сборочный, очень хочется посмотреть, как наши гайки будут ставить на место. А голодный я, как волк.
Лука вспомнил о горе маминых бутербродов и улыбнулся. Феропонт понял его и на улыбку ответил улыбкой.
— Как известно, хороший аппетит был всегда признаком доброго здоровья.
Они пошли по проходу к буфету, и вдруг парень остановился, увидев на доске, где обычно помещались итоги соцсоревнования, большой плакат,
«Отлично работали товарищи!» Под этими словами две фамилии: «Лихобор и Тимченко», — а дальше цифры перевыполнения нормы.
— Примитивная агитация. — Феропонт попробовал было встать в свою привычную позу и вдруг осёкся, замолчал, так неуместно, фальшиво прозвучали для него самого эти слова. Смутился, пошёл быстрее, будто не придавая плакату никакого значения, а в душе всё пело от счастья и хотелось пройти ещё и ещё раз около плаката, чтобы все люди знали, что это именно он, Феропонт Тимченко, работал сегодня отлично.
Через два дня они с Лукой пошли в сборочный цех и увидели почти готовый самолёт. А ведь недавно существовал только рисунок, замысел… Каждый из рабочих сделал совсем немного — гайку, болт, элерон, какую-то часть фюзеляжа, кресло для пилота, шасси… А все вместе сотворили чудо — самолёт, и скошенные крылья его скоро коснутся синего поднебесья.
Феропонт сразу увидел гайку в руках у слесаря.
Хвостовое оперение самолёта напоминало огромный трёх лепестковый серебряный цветок. Монтажник с тарировочным ключом в руке добивался абсолютного равновесия и одинакового напряжения между тремя лепестками — килем и стабилизаторами. Перекос исключён самой конструкцией, но важно другое — необходимое для пилота ощущение чуткости, послушности руля. Вот этого-то и добивались монтажники.
— Хорошие гайки, — гордо сказал Феропонт, когда они возвращались к своему цеху.
— Да, — ответил Лука. — Умелые руки их сделали.
— Цитирую Горегляда, — торжественно объявил ученик: — От скромности ты не умрёшь.
— Я не о себе, о тебе сказал. Иногда говорят: лёгкая или тяжёлая рука. Так вот, у тебя умная рука…
— А ты и рад: перевоспитал Феропонта Тимченко. Ошибаешься…
— Поживём — увидим, но работу эту ты по гроб жизни не забудешь. Вот, возьми на память. — И протянул парню готовую гайку. Феропонт снова покраснел от удовольствия. И когда уже исчезнет эта дурацкая способность краснеть по любому поводу? Как малый ребёнок.
— Она нужна в сборочном.
— Мы же с запасом сделали. Брака, как тебе известно, не было.
— Где же сорок девятая? Неужто себе взял? — Парень обрадовался: будет у них по одинаковому сувениру в память о первой совместной рабочей ночи.
— Нет, возьму позже. Сейчас она у Горегляда. Показывает комиссии, оформляет документацию. Испытание по теории пройдёшь — и ты уже не ученик…
— Нет, я не хочу.
— Чего не хочешь? Стать самостоятельным токарем?
— Я с тобой хочу.
— А мы и будем вместе. Куда я денусь? Это уж, видно, нам на роду написано быть вместе…
— Ненадолго, — сказал Феропонт.
— Нет,
Феропонт хотел что-то сказать и не рискнул: в горле непривычная сухость и спазмы, и глаза подозрительно чешутся. Лучше промолчать.
До сорок первого цеха дошли молча.
— Давай махнём в театр? — спросил Феропонт.
— С удовольствием. У меня теперь все вечера, кроме субботы, свободные.
— И ещё одна просьба: зайди как-нибудь к нам, я хочу тебя с моими предками познакомить.
— Нет, — сказал Лука. — Эта встреча вряд ли принесёт радость твоему отцу.
— Ты думаешь, он тебя считает виноватым?
— Не думаю. Просто у него осталось неприятное воспоминание. Одним словом, не надо…
Лука сказал «у меня все вечера свободны» и погрустнел, пропало у него хорошее настроение, возникшее там, в сборочном цехе. Да, вечера у него свободны. И он сам виноват в этом. Нечистый дёрнул его за язык рассказать всё Майоле… Вот и казнись теперь, ходи в театр с Феропонтом. Ничего, скоро откроются подготовительные курсы в институт. Чего, чего, а работу себе он найдёт. Лишь бы не думать о Майоле. Она, конечно, о Луке ни разу не вспомнила, вычеркнула его из жизни, и всё. А вот Лука Лихобор не станет этого делать.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В понедельник назначен был переезд в новый корпус. В субботу, когда Лука появился в госпитале, его встретил невероятный шум. У инвалидов, как ни странно, обнаружилась уйма личных вещей, не только собранных за последнее время, но привезённых ещё с фронта. У моряка лежал под матрацем старательно спрятанный, но долгие годы не чищенный пистолет, старый немецкий «парабеллум» с обоймой патронов.
— Зачем он вам? — удивился Лука. Ведь ни поднять оружие, ни тем более выстрелить матрос первой статьи не мог: по самые плечи были отняты руки.
— Положи в сундук, пусть лежит, — рявкнул моряк.
Лука послушно выполнил приказ.
Отец хотел захватить с собой в новый корпус портрет Майолы, который по его просьбе няня приклеила к стене синтетическим клеем. И теперь Семён Лихобор требовал, чтобы сын снял картинку, не повредив её.
Лука взглянул на серьёзное, сосредоточенное лицо Майолы и опустил глаза — так заколотилось сердце.
— Чего ты встал, как горшок с кашей! — командовал отец. — Принеси мокрую тряпку, намочи бумагу, должна она. окаянная, отклеиться. Без портрета я отсюда не уеду, и осторожно — испортишь, я тебе голову оторву.
Лука пошёл к няне, взял мокрое полотенце, но синтетический клей не поддавался.
— Вместе со стеной заберём его отсюда. — Отец стоял на своём.
— Корпус завалится, — насмешливо возразил Лука.
— Пускай валится, туда ему и дорога! — кричал отец. — В понедельник принесёшь молоток и зубило, осторожно вырубишь.
— Хорошо, — покорно проговорил сын, соглашаясь на всё, лишь бы только отвлечь внимание отца от портрета. В душе он был уверен, что отец затеял всю эту мороку нарочно, желая напомнить Луке о Майоле.