Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Ничего важнее у меня в жизни нет.
— Жизнь долгая, а годы, отведённые нам для спорта, коротки. И очень.
— Так же, как вы, я могу отдать спорту всю жизнь. Осенью пойду в институт физкультуры, примут с радостью…
— Конечно, примут… Но этим летом на стадионе тебе уже не быть первой. Ты всё делаешь без увлечения, без подъёма, через силу. С каким-то упрямым отчаянием. Я не укоряю тебя, наоборот, уважаю, ты работаешь самоотверженно, но мне-то видно, каких усилий всё это стоит! Пойми, такой труд, кроме вреда, ничего не принесёт. Что случилось? Не хочешь рассказать?
— Не хочу.
— Жаль. Ну,
Поднялся с кресла и медленно пошёл вниз по ступеням. Всегда высокий, прямой, сейчас он неожиданно ссутулился, будто нёс какую-то тяжесть, горькую, незаслуженную обиду в ответ на его внимание и доброту. И это, как ножом, полоснуло Майолу по сердцу.
— Василий Семёнович, подождите! — отчаянно крикнула она.
Сдались крепости и бастионы её независимости. Что защищать? И от кого? От друга?
Загорный обернулся, взглянул на девушку, тяжело поднялся во ступеням, откинул сиденье кресла, сел.
— Я всё расскажу. — Голос Майолы вздрагивал от волнения, руки нервно перебирали концы тонкого пояска. — Вы правы, не будет у меня никакой радости ни в спорте, ни в жизни. Ничего не будет…
Она рассказала всё. И об инвалидах, и о госпитале, и Луке Лихоборе. А потом об Оксане, ребёнке, маленьком сыне Луки, который растёт теперь на краю света, у самого Тихого океана… Только о своей любви не сказала, не хватило смелости. И слов не хватило.
— Теперь он мне говорит, что, кроме отца, я у него единственно родной человек на свете… И что он меня любит. Как вам это нравится? Ведь он же лживый, подлый. Разве ему можно верить? Я вычеркнула его из своей жизни! Навсегда! Теперь вы знаете всё. Может, из-за него мне придётся и спорт бросить… Если увижу, что не смогу быть первой, — брошу! У меня хватит силы. Поступлю в институт физкультуры или иностранных языков. Чем плохо?
— И никогда в жизни не будешь счастливой, — сказал Загорный.
— Да, счастливой в жизни я уже никогда не буду. Но разве это справедливо? Ведь у каждого человека должно быть счастье! Что же мне делать?
— Когда ты с ним встречалась?
— В субботу в семь, на скамейке у седьмого корпуса. — Пальцы Майолы наконец оставили в покое поясок и принялись за пуговицы на кофточке, их было много, беленьких и мелких, — Вы хотите пойти туда?
— Я? — Загорный улыбнулся. — Нет, не я. Просто на твоём месте в следующую субботу я оказался бы там, точно в семь часов.
— Ну. знаете ли! — Золотистые глаза Майолы метали искры. — Чтобы я ждала… И вы мне это советуете? Так он же лживый, хитрый!
— Нет. честнее парня надо ещё поискать. Горе у него большое, это верно. Но и счастье у него будет не меньшее. Одним словом, я тебе хочу только добра. Пойми… А сейчас пойду, внукам кино показать обещал. Помни, слово надо держать. В субботу, в семь, чтоб была на скамейке. Ясно?
— Вы тоже придёте?
— Зачем? — Загорный весело рассмеялся, взял руку Маойлы. прикрыл её своей большой, тёплой ладонью. — И её волнуйся. Оставь в покое свои пуговицы. Туда пойдёшь ты одна.
— Никогда в жизни! — крикнула Майола, хотела что-то добавить резкое, злое, но слова застряли в горле, и она закашлялась так, что слёзы выступили на глазах.
— В субботу, в семь, на скамейке, — медленно, будто сам назначая свидание, повторил Загорный. — Счастливо тебе! — Он встал и теперь легко пошёл вниз, и даже
— Никогда в жизни! — стискивая кулаки, прошептала Майола и побежала вниз по ступеням, звонко постукивая каблуками по бетону. Она догнала Заторного и выкрикнула ему в лицо: — У него сын, понимаете, сын! Он его любит.
— Твоего он полюбит ещё сильнее, — ответил Загорный.
— Вы… вы с ума сошли! — Майола беспомощно опустила руки, спортивная сумка мягко шлёпнулась к ногам.
— Не думаю, — тренер усмехнулся. — Сегодня ты опоздала на десять минут. Послезавтра не опаздывай.
А трибуны сверкали жёлтым деревом свободных кресел. И гимнастка на широком ковре всё прыгала, изгибалась, и вместе с ней изгибалась, взлетала вверх и покорно ложилась к её ногам трепетная и весёлая алая лента.
«Твоего он полюбит ещё сильнее», — сказал Загорный.
Что ему пришло в голову? Майола никогда в жизни не увидит Луку. Нужно совсем потерять и гордость, и стыд… А интересно, что происходит сейчас в, сорок первом цехе? И тут же рассердилась на себя, упрямо тряхнула волосами. Какое ей, собственно, дело до всех цехов авиазавода, вместе взятых?
А тем временем в сборочном цехе авиазавода рядом с новыми стапелями складывались штабеля обработанных, скреплённых стрингерами листов дюраля — деталей фюзеляжа будущего самолёта. Волны «землетрясения» стихали в механических цехах, его эпицентр переместился в сборочные. Весь завод напряжённо работал, тяжело дыша, для того, чтобы сюда, в сборочные цехи, непрерывно, ритмично плыли и плыли потоки новых деталей. Есть что-то величаво-мудрое в этом торжестве человеческой мысли, в едином, умно спланированном усилии всей страны. Из Куйбышева для новой машины доставили колёса шасси, из Москвы — двигатели, из Ленинграда — измерительные приборы, и всё это для того, чтобы в Киеве в воздух взлетел самолёт. Какая сила в этом единстве! И разве не оно, это единство, выиграло войну, ведёт нас к новым трудовым победам.
Но рядом с этими высокими и гордыми мыслями и делами идёт незаметная личная жизнь, часто обнаруживая свои не очень-то привлекательные стороны. В один из понедельников Борис Лавочка пришёл на работу мрачнее тучи, отвёл Луку Лихобора в сторону и, глядя на битумный бурый пол, сказал:
— Не удержался, сорвался я.
— Опять в вытрезвитель попал? — Лука растерянно смотрел на токаря.
— Нет, дотянул до дома. Но не в том дело. Видения какие-то мне начали представляться… Одним словом, каюк мне, и похороны без оркестра… Допился до ручки. Лечиться надо… Я бы не пришёл, если бы не видения. Степанида приказала: иди, мол, к Луке и проси тихо, без шума устроить. Алкоголизм — это болезнь, а раз так, значит, и лечить можно. Ну, устроишь в больницу?
— Устрою, — хмуро ответил Лука. Борис, стараясь говорить тихо, наклонялся, и запах винного перегара вызывал тошноту.
Так на участке Горегляда освободился токарный станок 1-К-62, родной брат лихоборовскому.
— Ставь сюда Феропонта, — приказал мастер. — Пора.
Приглядывай, конечно. Ответственность, полностью пока на тебе, но пусть становится на собственные ноги, не вечно же ему в учениках ходить.
Когда после совещания штаба трудовой вахты Лихобор вернулся к своему станку, Феропонт был на месте.