Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Доброе утро, — поздоровался Лука. — Тебе нравится соседний станок?
Парень удивлённо заморгал, не поняв вопроса, потом. догадавшись, заволновался.
— Мне на нём работать?
— Угадал. Слово «рабочий» теперь сможешь вписать в анкету с полным правом. Через месяц-два будешь сдавать испытания.
— Послушай, учитель, ты мне больше об анкете не вспоминай, — сказал Феропонт, и в голосе его послышались угрожающие нотки.
— Это почему же? Решил приписаться к рабочему классу на веки вечные?
— Нет, в институт я, конечно, поступлю и конструк-тором-композитором всё равно стану. Только
— Почему ты всё время только о себе думаешь?
— Да, думаю о себе, но думаю честно и не пускаю в ход влиятельные связи своего папаши. Значит, план жизни такой: через месяц-два сдаю испытания, работаю год, иду в армию, если возьмут, у меня ведь плоскостопие, возвращаюсь сюда же, к этому станку, а тогда с полным правом и основанием решу, какой институт осчастливить своим вниманием. Ясно тебе, о мой великий и мудрый учитель? А может, ни один институт не заслуживает такого счастья?
— Почему же? — Лука слушал очень внимательно.
— Понимаешь, вот закончу я институт, стану инженером, и придётся зависеть от какого-то начальника, думать, доволен он тобой или нет. А твоё положение мне нравится больше всего — из рабочих не разжалуешь!
— Неправда, — сказал Лихобор, — для рабочих существует железная дисциплина.
— Это верно. Без дисциплины завод не завод. Но право свободы выбора своей судьбы, право работать именно там, где мне приятно, я хочу иметь. Я хочу жить независимо, свободно, вот так, как живёшь ты. Мои слова звучат сейчас, может, высокопарно, с полгода назад я сам весело посмеялся бы, услышав нечто подобное. Но сейчас что-то изменилось… Ты смеяться не будешь, я знаю…
— Не буду, — сказал Лука. — Только больно анархично ты представляешь себе свободу. Нельзя жить в таком коллективе, как наш авиазавод, и не зависеть от него. Вспомни Лавочку.
— Но право выбрать коллектив себе по вкусу я имею?
— Конечно.
— Вот такой свободы я и хочу. Приходить к своему станку, сознавая себя подлинным хозяином своей жизни…
— Слушай, Феропонт, — усмехнулся Лука, укладывая заготовки. — Тебе не кажется, что мы поменялись ролями?
— Это только сегодня. — Парень покраснел, хмуро посмотрел на Луку. — Завтра ты от меня ничего подобного не услышишь. Это ты и твои дружки во всём виноваты. До знакомства с вами мне и в голову не пришло бы такое. Коллективными усилиями довели молодого человека нашего времени до ручки, — говорит, будто передовицу читает.
— Значит, всё, что ты сейчас сказал, следует считать недействительным? — хитровато поглядывая на своего ученика, спросил Лука.
Феропонт вздохнул, скривил губы, провёл ладонью по бородке, почувствовав твердоватый рубец.
— Не выйдет, учитель. Вся беда в том, что ты мне нравишься. И где-то в глубине души мне хочется на тебя походить. Ничего особого в тебе нет, так что не зазнавайся, но дружить с тобой можно. Ты верный, а
— На свете несравнимо больше честных людей, чем подлецов, — сказал Лука.
— Это правда, но тут есть тонкий нюанс, тебе этого не понять. Честных много, а вот верных… Это совсем другое дело. Нет, ты не поймёшь. Культура не та… Ладно, выходит, сегодня в моей жизни историческое событие — перехожу работать на свой собственный ставок. Первый шаг к настоящей свободе! Ура!
— Крикни погромче, за шумом моторов не слышно.
— Нет, не крикну. Слушай, когда мы друзьями стали?
— Уже давно, — ответил Лука.
— И вот в связи с этим у меня к тебе просьба: пусть эта Карманьола не крутится возле тебя, потому что более глупой и вздорной девчонки придумать трудно. Спит и видит, как вбить клин в нашу мужскую дружбу…
На щеках Луки появились жёсткие круглые желваки и исчезли.
— Она никогда возле меня не вертелась, — через силу проговорил он. — И вообще, можешь быть спокойным. Это не проблема… Тебе не кажется, что у нас сегодня рабочий день больше смахивает на пресс-конференцию? Может, всё-таки приступим к работе? Посмотри, как Лавочка запустил свой станок. Это теперь твоё оружие. Не умывшись, ты же не примешься за работу?
— Ну, снова началось воспитание, — протянул Феропонт.
— Я тебе дам воспитание, — вспылил Лука. — Чтобы через час станок был, как вылизанный. Ясно тебе?
— Ясно, — недовольно пробурчал Феропонт, вынимая из ящика мягкий клубок чистых концов. — Нет на свете свободы.
— Свободы держать станок в грязи нет и не будет, — засмеялся Лука. — Господи, какая же у тебя в голове каша.
— Вот что правда, то правда, — ответил Феропонт.
А «землетрясение», тряхнувшее все цеха, начало потихоньку стихать, с восьми баллов снизилось до шести, а потом и до четырёх, всё слабее и слабее становились его толчки, всё больше узлов нового самолёта сосредоточивалось в сборочных цехах. Уже приступили к установке второго стапеля и, наконец, застучали пневматические молотки, сшивающие герметическими швами огромные листы дюраля, обрисовывая контуры нового самолёта.
Над Киевом курлыкали, пролетая на север, лёгкие эскадрильи журавлей, выстроившихся острым клином. Наступал апрель, и подснежник смело поднял своё маленькое синее знамя, когда Лука, как всегда, в субботу пришёл к отцу. На скамейку около корпуса даже смотреть не хотелось. Слова: «Чтобы этот человек меня не преследовал» — до сих пор звучали в ушах. Теперь он жил, работал, учил Феропонта, а на сердце лежала тоска. Любовь не проходила, грызла душу, терзала своей безнадёжностью, свет белый был не мил. Судьба его наказала дважды, на третье испытание не хватит ни сил, ни мужества. Так и придётся ему век вековать в своей чистой, но неуютной холостяцкой квартире. И как бы ни было горько, жить надо. Для отца, для этого смешного Феропонта. Не поймёшь его: то говорит, как серьёзный человек, как свой брат — рабочий, а то болтает, как пустая балаболка, одним словом, гитарист из ансамбля Геннадия Цыбули. Лука с Феропонтом частенько бывали вместе вечерами, даже в театр ходили. «Антигону» смотрели. Древняя трагедия волновала и сейчас. Сначала Феропонт попробовал было вставлять свои замечания, потом притих, увлёкся.