Избранные произведения в двух томах: том I
Шрифт:
Потопал Головастик кругом, кругом по своей постельке, дошел до стола, отхлебнул задумчиво из одной и из другой кружки, а остальное стал переливать: молоко в кисель, а кисель в молоко.
И получилось как в сказке: молочные реки, кисельные берега.
Ох, как рассердилась Фрося, когда наконец-то вернулась в палату!
Может быть, если бы не Зина у окошка, отшлепала бы даже Фрося Головастика!
— И надоели же мне эти чертенята!
А Зина над ней подсмеивалась:
— И зачем ты, Фрося, в больницу
Больничные окна внизу покрашены белым, чтобы нельзя было смотреть.
А смотреть хочется.
Поэтому в каждом окне процарапаны дырочки.
Кто их процарапывает — неизвестно.
Но если их закрасить, на другой же день дырочки опять появляются. Иногда их заклеивают бумажками. Но бумажка — дело непрочное. Ковырнуть пальцем — и нет ее.
А то и без пальца — сама упадет.
Дольше всех у окна снаружи простаивают Нюрина мать и Зинин муж, отец маленького Павлика.
Нюра уже не кричит: «Дурачонки!»
Она привыкла, температура у нее уже нормальная, она весело машет рукой, когда у окна появляется пушистый берет.
Но мамаша ее продолжает беспокоиться, каждый день приходит узнавать, не поднялась ли температура, не начинается ли осложнение.
Зинин муж, нескладный, долговязый парень, работает на заводе, очень близко от больницы.
Он забегает рано утром, перед службой, и вечером, возвращаясь с работы. В будни приходится торопиться утром, чтобы не опоздать, кроме того можно нарваться на доктора или на строгую сестру (есть одна такая), которая вдруг возьмет да и залепит заветную дырочку белым бумажным квадратом.
А вечером, только успеешь заглянуть в палату и убедиться, что Павлик цел и что Зина цела, хлоп! — перед самым носом спускается черная маскировочная штора. И всему конец.
Зато в воскресенье можно отвести душу.
— Вот он, наш долговязый папанька появился! Раньше всех! — с гордостью говорит Зина, вынимает сынишку из кровати, чтобы он мог плотным столбиком сидеть на левой руке, и подходит к окну.
— Нет, — возражает Нюра, — моя мама раньше. Моя мама уже была.
— Ну, что твоя мама! Твоя мама зато столько не простоит.
Долговязый папанька нравится всем. Даже сердитая няня Фрося смягчается, увидев его посиневшую от холодного осеннего ветра физиономию, прижатую к стеклу.
Он скалит белые зубы, делает гримасы, чтобы рассмешить Павлика.
Павлик еще слишком молод, не понимает юмора и даже пугается немного, зато все ребята постарше и все нянечки приходят в хорошее настроение.
Наконец Зина показывает ему рукой, чтобы он уходил. Он делает вид, что не понимает.
Тогда она пишет на бумажке: «Уйди, озябнешь! Уйди,
Он пожимает плечами, притворяется, что не может прочесть.
На смену этой заботливой записке появляется грозная: «Главный врач идет!»
Испуганная гримаса. Долговязый папанька исчезает.
Но он не уходит совсем, он идет греться в приемную.
Евгений Александрович в будни мог заходить только вечером: узнать температуру, передать что-нибудь «вкусненькое». По воскресеньям в приемной всегда было много народа, и приходилось ждать.
Евгений Александрович спрашивал, кто последний, и выходил на крыльцо, не присаживаясь на скамейку и стараясь ни до чего не дотрагиваться: так он обещал Мусе.
Татка не заболела, и сроки уже проходили, но Муся очень боялась, что Евгений Александрович принесет заразу из больницы.
Поэтому было решено, что он будет жить в спальной, а Муся и Татка в столовой. Дверь между комнатами закрыли плотно.
В кухню Евгений Александрович заходил, только чтобы взять разогретый обед. Это была нейтральная территория, Татку туда не пускали.
Евгений Александрович не подавал руки знакомым, у которых были ребята, а в трамвае не садился в моторный вагон, чтобы не проходить мимо детских мест.
В комнатах пахло лизолом после дезинфекции, Муся нервничала за дверью, Тата капризничала, — жизнь стала сложной и неуютной.
Евгений Александрович выкурил папиросу, посмотрел на часы и зашел в приемную — проверить очередь.
Все было в порядке, только высокая сухощавая старушка, стоявшая перед ним, отошла в угол и разогревала на отоплении мандарин и яблоко, предназначенные для внучки.
В приемной говорили только о скарлатине. Евгений Александрович стал опять пробираться к двери.
— Самое ужасное в этой болезни, что осложнения могут быть до последнего дня…
— У вас какая неделя?.. Ну, значит, начнут болеть уши!
— А у вас третья?.. Почки!
Эти «уши» и «почки» звучали как приговор окончательный, который обжалованью не подлежит.
— В шестой палате у мальчика нашли дифтеритные палочки, перевели в смешанный корпус…
Евгений Александрович весь передернулся и поскорее вышел на крыльцо.
— Разрешите прикурить? Скажите, ваша фамилия Морозов?
Долговязый, нескладный парень нагнулся над папиросой, потом выпрямился и посмотрел на Евгения Александровича сверху вниз.
— У вас дочка Леля? Вы почему на нее в окно не смотрите? Она очень огорчается.
— Откуда вы знаете? — удивился тот.
— Я здесь все знаю. Мне вчера нянечка Танечка сказала. Идемте, я вам покажу, куда нужно смотреть.
— Так ведь… я думал… не разрешается? И волноваться, я думал, она будет…