Избранные произведения в двух томах(том второй)
Шрифт:
Но я не мог отказать себе в наслаждении наблюдать, как Шаляпин гримируется!… Оооооооооо!!!!!!!! Мир не видел такого гримера!!!
Вообще говоря, каждый актер должен был бы гримироваться сам. Рассчитывать на руку гримера – все равно, что надеяться на то, будто вы можете выразить на моем лице волнующие меня чувства. Попробуйте! Не выходит? То-то!… Ну, а уж лучше Шаляпина никто не мог знать, как поведет себя его физиономия на предстоящем спектакле. Это же был великолепный художник! Бывало, после спектакля едет с друзьями в ресторан, и, пока лакеи тащат всякую всячину, он вынимает
В тот вечер, когда Шаляпин выступает в Большом,- я житель кулис. Встану тихонько у дверей его артистической и наблюдаю, как он работает.
А он сидит раздетый до пояса перед тройным зеркалом-складнем, смотрит на себя недовольно, хмыкает и моргает своими белыми ресницами.
Перед ним на столике лежит черная курчавая борода – огромный вороной клин с вырезанными треугольниками на щеках: он поет сегодня партию свирепого военачальника Олоферна в опере Серова «Юдифь»…
Корпус Остужева чуть подался вперед – и уже не Остужева вижу я, а Шаляпина перед зеркалом: дерзкий вырез ноздрей, крутую шею, обнаженный могучий торс…
А голос рассказывает:
– Потрогает, помнет свою физиономию, чтобы узнать, из чего она у него сегодня сделана, встряхнет бороду, прикинет к лицу. И щурится…
Кончики пальцев Остужева подперли складку под нижней губой – ассирийская борода! Насупилась бровь – сверкнул яростный взгляд Олоферна,… Бровь поднялась, ушли руки – снова Остужев.
– Налюбовался,- продолжается неторопливый рассказ,- придвинул карандаши, краски, начал класть смуглый тон, клеить черные – стрелами – брови… Удлинил разрез глаз, вытемнил ямки у переносья… Нахмурился…
И опять в ясном взоре Остужева смелое выражение светлых шаляпинских глаз. Руки поднесли к лицу воображаемую бороду – блеснули грозные очи ассирийца.
– Кашлянул – прокатил голосом первую фразу:
«А… гхм… они тебя скрывают… хгхы… эти соб-баки… черррви…» (Намеком возникла в рассказе фраза, испробованная тогда Шаляпиным!) Не отнимая от лица бороды, Шаляпин опустил голову, поднял бровь, глянул искоса – смотреть страшно!… Отложил. И большим пальцем от крыла ноздри повел к углу рта жестокую коричневую складку!
А в комнате… полно народу! Какие-то субъекты в смокингах и во фраках, с крахмальными пластронами гогочут, сообщают последние театральные сплетни, демонстрируют друг другу циферблаты своих часов… Только не курят ему в лицо!
А он иногда обернется к ним, бросит реплику… И снова занимается своей бородой. Подклеит. Повертит головой во все стороны. Оторвет. И вот здесь, под глазами, нарисует большие синие треугольники.
Вдруг к нему подходит ларинголог – горловой врач. Испрашивает:
«Феденька! Мальчик! Как твое горлышко?»
«Ничего, в порядке!»
«Ну, не ленись, детка! Покажи мне свою глоточку!»
«На, смотри! Ахааааааа…»
И тогда все, кто был в комнате, перестали брехать, подошли к Шаляпину и, оттесняя друг друга, стали заглядывать ему в рот. И выражали при этом бурные одобрения. А он очень спокойно показывал:
«Кто еще не видал?… Ты? На, гляди!»
Наконец он прогнал их. Они отошли в свой угол, встали в кружок, как оперные заговорщики, и начали обсуждать виденное. О, горе!… Из тех слов, которые я мог расслышать за порогом, я понял, что пропустил нечто сверхъестественное, чего уже, может быть, никогда не увижу. И тогда я оторвался от косяка, вступил в комнату, робко приблизился к Шаляпину и сказал:
«Федор Иванович! А мне нельзя? Посмотреть?»
Он повернулся:
«А ты где был-то?… У дверей стоял?… А чего ж не подходил?… Побоялся?… Маленький!… Гляди не заплачь! Ты что, один остался непросвещенный? Жаль мне тебя, темнота горькая!… Так уж и быть – посмотри!»
Раскрыл рот…
Остужев делает долгую паузу. Потом выкрикивает, с жаром:
Вы не знаете, что – я – увидел!!!
Выставив руки, словно предлагая наматывать на них шерстяные нитки, он округляет ладони, соединил кончики пальцев – руки встретились; оглядел образовавшееся внутри пространство, дал мне налюбоваться, глядя в глаза мне, крикнул звонко, отрывисто:
– КРАТЕР!!!
Полная напряжения пауза – и снова яростный возглас:
– Нёбо?!.
Из ладоней образуется круглый свод:
– КУПОЛ!!! Он уходит под самые глаза!… И вот под этим куполом рождается неповторимый тембр шаляпинского баса!… Язык, как морская волна в знойный полдень, едва зыблется за ожерельем нижних зубов… И ВО ВСЕЙ ГЛОТКЕ НИ ОДНОЙ ЛИШНЕЙ ДЕТАЛИ!… Она рассматривается как сооружение великого мастера! И я не могу оторвать глаз от этого необыкновенного зрелища!… Наконец Шаляпин закрыл рот и спросил:
«Ты что? Не нагляделся еще?… А чего ты так выпучился? Не бойсь! Не проглочу! А теперь ступайте отсюда все! Работать не даете! Осточертели! Дьяволы!…»
И все, толпясь, вышли.
И я выскочил из артистической, пристроился в кулисе, видел, как мимо, шумно дыша, прошел Шаляпин в сандалиях, с золотыми браслетами на голых руках, в золотой диадеме, в шелках и в парче – словно отделился от вавилонского барельефа. Потом услышал, как в зал, расширяясь и нарастая, полетел раскаленный шаляпинский звук… Слушал, смотрел… И не мог отделаться от представления об этом огромном поющем раструбе. Особенно в те мгновения, когда Шаляпин брал верхние ноты и язык дрожал у него во рту.
…Кончился спектакль. Приезжаю домой. Первое, что я делаю,- беру зеркальце, чтобы посмотреть, какая у меня глотка!… ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО -Я УВИДЕЛ!!!
Остужев складывает два указательных пальца и чуть раздвигает их:
– ГОРДО ПИВНОЙ БУТЫЛКИ!… Нёбо?! ПОТОЛОК В ПОДВАЛЕ!… Язык?… Как КУЛАК торчит во рту. А дальше – потемки дремучие!…
На другой день встречаю в Камергерском приятеля – очень культурный человек, окончил консерваторию, много писал о певцах. Рассказываю: