Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Люди всё шли и шли.
И уже у Ивана Еремеева, который просидел тут час или больше, — у него за это время появилось в душе такое приятное чувство, будто сам он здесь, на этой площади и у этих стен, не пришлый человек, не паломник, не гость, а давний обитатель, старожил и хозяин. И это именно он принимает здесь гостей из разных городов и стран. Мол, добро пожаловать, дорогие граждане, вот вам Красная площадь, вот Кремль, а это — Мавзолей, смотрите, пожалуйста, фотографируйте, запоминайте на всю жизнь, ведь это не каждый день случается,
Ведь никто, кроме приехавших из самого далека провинциалов, особенно тех, что впервые приехали в Москву, — никто так сильно не чувствует себя здесь хозяином, никто так не ценит своего права на этот город и на все, что в нем есть, никто так не дорожит этой важной, хотя и неписаной статьей своего гражданства, как они, провинциалы.
А что до Ивана, то он мог бы сейчас рассказать, если бы нашелся охотник послушать, как издалека он сюда приехал, как для него была длинна и долга сюда дорога, и он постарался бы высказать, чем для него был сегодняшний яркий день. Он бы небось рассказал об этом куда интересней той знающей дамочки…
Но к нему никто не подходил, никто не проявлял особенного интереса к нему, сидящему средь груды свертков на этой каменной скамье; их было много тут таких — сидящих, гуляющих, разглядывающих все вокруг. И, кто знает, может быть, среди них были и такие, для кого дорога сюда была не легче, чем для него самого.
Куранты в высоте то и дело отбивали время — четверти, половины, часы.
И, взглянув снова на башню, Иван понял, что пора собираться на вокзал. Ведь ему предстояло ехать дальше.
Все тут было как прежде.
Длинный коридор с замызганными стенами, дощатый некрашеный истертый пол. Двери с табличками: «Плановый отдел», «Производственный отдел», «Местком», — буквы написаны серебром по черному с тыльной стороны стекла, однако серебро это давно истлело и осыпалось; впрочем, и в ту пору, когда он здесь работал, эти буквы едва различались. Полукруглое окошко кассы зарешечено стальными прутьями. Прямо при входе в контору бурения висит доска показателей, исписанная мелом, а чуть сбоку от нее — стенгазета, вроде бы та же самая, что висела тогда, при нем: «Выше темпы проходки скважин», «О техническом снабжении», «Что кому снится», а в самом конце нарисован почтовый ящик: пишите, мол, заметки.
Иван прямо-таки поразился тому, как ничего не изменилось здесь за эти годы — будто их вовсе и не было, этих минувших пятнадцати лет.
Все как прежде.
У него возникло такое ощущение, что вот если он сейчас откроет одну из дверей, то он сразу увидит там прежних людей, сидящих как ни в чем не бывало на своих местах и спокойно, по обыкновению занимающихся своими прежними делами. Может быть, они лишь на мгновение оторвутся от своих занятий, оглянутся на дверь: «А, это ты, Еремеев… Ну, с чем пришел?»
Ощущение это было так сильно, что Иван и впрямь не утерпел — приоткрыл ближайшую дверь, заглянул в щелку.
Двое мужчин и одна женщина сидели за куцыми письменными столами, углубившись в бумаги. Но он их не знал. Он их видел впервые в жизни.
По коридору, едва не налетев на него, пронесся какой-то малый в брезентовой робе, разгоряченный и гневный, ругающийся на ходу, — но лицо этого человека было ему совершенно незнакомо.
Иван заглянул в следующую дверь. Седенький старичок, скосив глаза на логарифмическую линейку, отрешенно шевелил губами. Иван сроду не видал этого старичка.
И в соседней комнате были незнакомые ему, чужие люди.
Ну конечно. Могло ли быть иначе? Ведь сколько времени прошло, и сколько воды утекло, и сколько случилось всяких событий. Он работал здесь, когда еще не было войны. Потом была война. А потом наступило послевоенное время. И оно длилось до некоей особой черты, которая отделяла уже это послевоенное время от другого наступившего времени, хотя между ними и было то единственное, что схоронили Сталина. А затем промелькнули еще три года.
И само собой разумеется, что все эти времена люди не сидели на одном месте. Их носила и мотала жизнь. Сколько ушло на войну, а многие ли вернулись обратно? Других замела эвакуация и, наверное, немало из них там и осталось и осело в дальних краях. Кто-то вышел на пенсию — пришла пора, а кто-то уже умер своей смертью. А некоторые, прежде работавшие здесь люди, вполне вероятно, пошли в гору по служебной линии и теперь сидят в других конторах.
Нет, тут конечно не пристало удивляться. Все правильно.
Однако Ивану Еремееву все же не верилось, что в этой конторе бурения, где он прежде работал, теперь не осталось уж совсем ни одного человека из прежних, ни единого. Ведь кто-то мог и остаться, пересидеть тут все эти перипетии.
Для Ивана это было тем более важно, что он должен был найти того человека.
Он все эти долгие годы не упускал того человека из своей памяти. Тот человек снился ему через ночь, а то и подряд ночь за ночью, и тогда Ивана расталкивал, будил сосед по нарам — чтобы он прекратил скрежетать зубами во сне. А уже в самое последнее время, когда Иван понял, что вскоре все пойдет на лад и он будет волен ехать куда захочет, — он с полной ясностью представлял себе, как он приедет сюда, как войдет в этот коридор, как откроет дверь — и окажется лицом к лицу с тем человеком…
Иван полез за папиросой — пальцы его била дрожь.
Но, докурив, он двинулся дальше, приоткрывая дверь за дверью и заглядывая в комнаты.
Некоторые недовольно оборачивались на скрип, а другие просто не обращали никакого внимания: мало ли тут ходят, заглядывают.
Но все это были совершенно незнакомые ему люди.
Лишь в одной комнате он наконец-то, едва не ахнув от радости, увидел знакомого, и не то что знакомого, а даже дружка — Павлуху Чернышева, бурильщика со второго участка.