Избранные произведения в трех томах. Том 1
Шрифт:
— Ночь на дворе, какие посещения! — заворчала тетка Дуся, отворив дверь Лаврентьеву. Но заворчала лишь в силу характера и для порядка — знала, что его ждут, и провела в палату.
В палате Лаврентьев прежде всего увидел Ирину Аркадьевну. Пронина сидела возле постели на табурете и, поднеся к лампе, разглядывала термометр.
— Сорок один и три, — сказала она, и сказала так, будто Лаврентьев не только что вошел, а давно был тут и ожидал этих ее слов. Что же будет? Все повышается…
Лаврентьев тоже взял в руки термометр: да, сорок один и три. Взглянул на постель. Людмила Кирилловна
— Что с ней?
— Ничего не знаю. — Пронина вздохнула. — Вернулась под утро уже больная. Ни с кем не разговаривая, слегла — и вот… без сознания. Единственные слова: просила позвать вас.
— Но, хотя бы что за болезнь? — Позабыв, что у него в руках термометр, Лаврентьев вертел его, как карандаш.
— Фельдшерица установила воспаление легких, крупозное, с обеих сторон. Каждые три часа дает по грамму сульфидина.
— Надо немедленно везти в город! — сказал он, чувствуя, что в сердце к нему заползает страх за жизнь Людмилы Кирилловны.
— Обождем до утра.
Лаврентьев обернулся, — позади него стояла фельдшер Зотова, некрасивая старая дева с черной мохнатой родинкой под глазом, из–за которой казалось, что Зотова всегда хитро подмигивает. У Зотовой был большой опыт. Людмила Кирилловна ей безгранично доверяла.
— Утром посмотрим, — повторила Зотова. — Куда сейчас везти! Опасно. Окончательно застудим.
— Как это произошло?
Простудилась, ездила к леснику. У него девочка заболела. Тоже лежит у нас, в инфекционной. Дифтерит.
Зотова всю ночь металась от Людмилы Кирилловны к дочери лесника в инфекционное отделение, в которое вел отдельный вход, непрерывно мыла руки, меняла халаты, несла то порошки — сюда, то шприц с противодифтеритной сывороткой — туда. Тетка Дуся дежурила возле девочки, Пронина — возле Людмилы Кирилловны. Лаврентьев, сморенный дорожной усталостью, прилег и задремал в комнатке тетки Дуси на ее жесткой «дежурной» кровати. Его разбудил какой–то грохот. Приехал лесник и топал в сенях, стряхивая снег с валенок.
Лесник долго и подробно рассказывал о том, что случилось прошлой ночью.
А случилось вот что. Когда Людмила Кирилловна уже легла спать, к ней постучался этот лесник из Залесья:
— Дочка больна… Душит ее. Боюсь — глотошная.
— В вашем сельсовете есть же врач, Лозинский.
— От него только что. В город отбывши.
— Хорошо. Едемте. — Людмила Кирилловна схватила пальто и врачебный чемоданчик. — У вас своя лошадь?
— Своя, своя. Вот уж благодарствую так благодарствую… Мигом домчу, резвая лошадка.
В пути обрадованный лесник говорил не умолкая. Говорил о том, что, окажись Лозинский на месте, все равно бы к ней поехал. О ней, о воскресенской врачихе, слух далеко идет. Легкая на руку, счастливая…
Розвальни мягко катились по лесной дороге. Ни селения вокруг, ни огонька — глухой край, край лесорубов. Людмила Кирилловна полулежала в душистом мелком сене, смотрела на звезды. О чем она думала? Не о том ли, откуда у нее, у молодого врача, такая слава, что к ней едут из дальних сельсоветов? Или о том, почему же все–таки нет счастья? И, может быть, страстная
Вдруг сани толчком остановились; хрустнули, вылетая из заверток, оглобли, лошадь повалилась на дорогу и тяжело застонала. Лесник бросился к ней, возился минуту или две и тоже застонал от досады и горя.
— Оступилась. Видать, ногу в бабке свихнула. Ох, чего теперь и делать–то? Куда подаваться?
— Не пойдет? — Людмила Кирилловна выскочила из саней. Она в эту минуту не о лошади думала и даже не о Петре Дементьевиче, а только о девочке, которая мечется в жару где–то там, в дальней лесной сторожке.
— Н'e, и думать нечего, — охал лесник. — Обратно в Воскресенское, что ли?..
— Где тут деревня?
— Да Воскресенское ближе всех. Девять верст. До Луговой — тринадцать, до Бережка — все пятнадцать будут. До моей избы — одиннадцать. До…
— Мы не географию собрались изучать, — оборвала его Людмила Кирилловна. — Вы как хотите, а я пойду пешком. Рассказывайте дорогу.
— Мыслимо ли дело — одиннадцать верст!..
— Сию минуту рассказывай! — топнула она ногой.
Дорога до сторожки была прямая. По колеям, никуда не сворачивая, Людмила Кирилловна пошла, почти побежала. Лесник прошел было за ней с полкилометра, безнадежно отстал, потерял ее во мраке, потоптался в нерешимости, вернулся к саням, принялся подымать лошадь, — авось хоть на трех ногах, да пойдет, не замерзать же казенной скотине.
Людмила Кирилловна шагала стремительно, ноги не скользили — хорошо, что сообразила валенки надеть, — грудь навстречу ветру. Становилось жарко — распахнула пальто, размотала шарфик; пришлось расстегнуть и пуговки на вороте платья — ветер освежал. Вскоре стало холодно — снова застегивала пуговки, снова заматывала шарф, запахивала пальто. Потом было снова жарко, снова холодно… До сторожки, несмотря на быструю ходьбу, добралась, простывши до костей.
В жилище лесника, над столом, на ржавой проволоке, ярко горела лампа с громадным, как таз, жестяным абажуром. Перед столом, утирая пальцем слезы с лица, стояла худая высокая женщина — лесничиха.
— Охти, хти! — Она кинулась навстречу Людмиле Кирилловне, подвела ее к больной.
Девочка лежала в самодельной деревянной кроватке и судорожно глотала слюну.
Был раскрыт чемоданчик, возле лампы разогревались ампулы, шприц, спирт в плоском флаконе из–под духов. Людмила Кирилловна торопилась сделать впрыскивание сыворотки — торопилась, потому что чувствовала, как ее все сильнее охватывает озноб и вот–вот начнут непроизвольно дергаться руки, и тогда все пропало. Но она успела сделать то, что было необходимо.