Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Когда лошади круто повернули в аллею между двух каменных столбов и налево, за черно-зеленой листвой мощно выросших над прудом деревьев, блеснула вода, Дмитрий, не зная, на что смотреть, от волнения чуть не заплакал.
Вот забрехали собаки на въезжавших новыми, незнакомыми голосами. Кто-то выбежал, взглянул и скрылся. Вот уж виднеется крыло дома. Дмитрий соскакивает, бросается к крыльцу, но сзади зовет сочный, звонкий голос:
— Митя, Митька!
И стройная, невысокая, темнокосая девушка бросается к нему на шею, роняя книгу.
— Тоня, Антонина, неужели ты? — восклицает Дмитрий, расцеловавшись
— Какая красавица, большая какая! — любуется он. — Ну, так и знал, что читаешь глупости! — быстро наклонившись, поднимает он «Дориана Грея».
— Уайльд не для детей совсем! — говорит он и запинается, взглянув на нее.
— Ну да, не для детей! — хохочет Антонина. — А ты нисколько не изменился, ничуть.
Целует его в обе щеки и уводит на крыльцо, а в дверях встречает брата ласково и степенно Анна.
Пруд подковой огибал конец сутуловского парка. Средняя часть ясностью, чистотой и округленностью похожа была на горное озеро. Круглыми, спокойными купами грудились деревья по ее берегам, подземные ключи не нарушали невозмутимой тишины на поверхности, небо привыкло отражать здесь и шелковую синеву свою в летний полдень, и алые пожары двух своих зорь, и зелено-синюю черноту ночную, испещренную звездами, и всю лунную жизнь от зарождения серпа до ущерба.
Один конец пруда заходил в разделанную когда-то часть парка. Уж сузились здесь и глохли одна за другой дорожки, полуразрушились перекидные березовые мостики, сгнили деревянные скамейки, заржавели и начали давно рассыпаться железные.
Но чем сильней крушило время дело рук человеческих, тем явственней была вечно творящая, созидающая сила природы, прорвавшей поставленные ей для мнимой красоты пределы и торжествовавшей мощно. Казалось, нигде не рос молодняк так буйно, нигде липы и клены не раскидывались так широко и лучистый ясень не зеленел так ярко.
Пруд лежал здесь неширокой, извивающейся, как река, полосой. Посреди его изредка высовывались камни, остатки прежних украшений. Оттуда, где вливался этот конец в среднюю часть пруда, открывался ласкающий взоры вид. Здесь было самое глубокое место, тут были ключи, тут был омут. Когда рыли пруд в старину, здесь, говорили, утонул рабочий, так сильно хлынула вода, когда докопались до ее тайника. Сюда любили бросаться городские самоубийцы, в романтической обстановке пережив последний миг — пока Сутуловы не огородились высокой оградой. Здесь же любили купаться смельчаки-пловцы, одолевая закручивающую и тянущую ко дну струю.
На берегу, на углу, была когда-то высокая беседка и под ней уютный погребок с круглым оконцем на пруд, излюбленное место детей и влюбленных.
Погребок был цел, хотя и без двери, а от беседки остался только пол с короткими столбами по углам, на которые потом уж наколотили доски вместо перил.
Другой конец пруда совсем был дикий. Непрорубаемая заросль окружала его. Птицы гнездились здесь охотно, рыбы плодились в воде. Старик Сутулов в молодости охотился тут и рыбачил. И мечтал, как заведет он рыбный садок или образцовое птицеводство, какие у него будут выводиться рыбы и высиживаться птицы. Люто мечтал. Поросли мечты его тростником да ивниной. Эта часть парка давно уж глохла у Сутуловых, дичала и обращалась в непролазные дебри, с тех пор как тут повесился какой-то юный предок.
Когда наступал вечер, прежде всего тонул в тень этот конец пруда. Его заслонял от солнца и холм, на котором стоял дом.
Длинные золотые полосы, пробиваясь по просекам дорожек, недолго струились в воде другого конца пруда по вечерам.
Средняя же часть пруда, озеро, затенив один свой берег и собирая на другой последние лучи солнечные, светилось и сияло всегда во все время заката, пока город не проглатывал солнца.
Оно же на утренней заре первое принимало острые, негорячие и косые лучи в свои воды.
Вечер того дня, когда приехал Дмитрий, был тих и лучист необыкновенно.
Есть в природе материнская благосклонность к нежным узлам, завязываемым человеческими сердцами, и отцовский грозовой гнев к мертвым петлям страсти и ярости.
Казалось Антонине, что когда шла она с Дмитрием и Анной по берегам, что не так, как ежедневно, закатывается солнце, а медлит на тех ступенях, с которых светит светом самым чудесным, что ветер притихает, не сразу выбрав из воздуха все свои струи, а оставляя ласково летать нежнейшие из них и благоуханнейшие; что листья на деревьях шелестят самые звонкие; что воды всплывают наверх самые прозрачные.
Она шла, опираясь на руку брата, впервые с этой высоты, достигнутой ее стройным телом за время разлуки. Первая бурная радость встречи улеглась, и теперь был в ее душе, как в природе, которую она созерцала, избыток тишины и счастья.
— Мне не верится, что ты тут, идешь с нами, — говорила она Дмитрию.
И странно было Дмитрию, что эта красавица с темными косами — его сестра. Вглядываясь, он восхищался, как утонченны были в ней все родовые сутуловские черты: девственно округлый овал лица, хитроватые серые глаза, под далекими углами бровей, тонкий, склонный к усмешке рот, но с припухлой верхней губой, прямой короткий нос, высокий стан, чуть высунутая вперед шея и длиннопалая ленивая рука с мягкой ладонью.
— А мне, — отвечал Дмитрий, — ужасно подумать, что бывает время, и подчас долгое время, когда я пропадаю где-то, что-то делаю, чему-то служу, как будто важному, — и безвозвратно упускаю возможность быть здесь, идти с тобой… и с тобой, — добавил он, взяв за руку Анну.
— Ну ладно, ладно, — сказала Анна, — можно и без меня, если влюбился в Антонинку так, что наглядеться не можешь.
— Нет, и с тобой, — настаивал ласково Дмитрий, — ведь я ее оставил маленькой и вдруг увидел, что моя сестренка — такой большой, красивый человек. А тебя такой, какая ты есть, знал и раньше.
— Да, уж засыхаю, в мумию начинаю обращаться, — засмеялась Анна.
Антонина знала этот ее сухой, безнадежный смех над собой, появившийся недавно, не любила его со всей силой молодой, рвущейся в жизнь души, стремящейся все увлечь с собою, во всем тот же знать порыв, что и в себе.
— Мумии сами собой не делаются, — живо сказала она. — Посмотри, Анна, как сегодня красиво! Это потому, что он приехал. Разве ты не рада?
— Рада, — ответила Анна. — Вот мы опять втроем, все вместе. Полуживой отец ворочается дома. Вокруг нас заглохший парк. В нас все та же сутуловская мертвая кровь. Над нами воронье ждет не дождется. Что ж? Вот и ходим вместе, любуемся сами на себя.