Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
Он съел селедку и продолжал:
— Ну, это еще куда ни шло, нос зажавши стерпим. А вот, если вы, маменька, из своей дочки шлюху сделаете, тогда что? Уж с ней-то жену свою я не посажу за одним столом. А похоже на это, очень похоже. Строгости у вас никакой к ней нет. Все блузочки кружевочками обшивает, а вчера в сумерках иду я мимо синагоги, смотрю: парочка прилипла к стене, будто целуются. Я чиркнул спичкой — Настька! В сторону шмыгнули от меня, как мыши от кота, а то бы я приволок ее за косы домой. Промолчать про это
Мать молча раскладывала пирог по тарелкам. Потом прошептала будто сама себе:
— Помогай бог счастью такому! Шутка ли сказать, моя дочь за чиновника выйдет, за дворянина!
— Хорошо, коли выйдет, а коли не выйдет? — захохотал Иван. — Чиновников-то этих самых знаем мы! Обкрутит, залапит, в позор введет, а потом на сотню рублей дутого золота сунет и до свидания, в другой город назначение, мол, получил! Я вам вот что, мамаша, скажу, вы Настасью не распускайте! Дайте-ка мне пирога! Не распускайте, говорю вам. Мне что? Мне все равно, а у вас седые волосы и Мишка в малолетках. Да щей налейте-ка мне погуще, с капустой, вот так, давайте сюда!
Он принял две тарелки от матери, поставил со щами, а с пирогом вдруг поднес к носу и стал нюхать. Мать побледнела.
Иван отворотил рукой покрышку с пирога, нюхнул и бросил тарелку на стол. Лицо его перекосилось. К матери сидел он красной щекой.
— С луком? — спросил он тихо и дернул мать за рукав.
Она высвободилась, промолчала.
— Опять с луком? — заревел Иван и сильнее дернул мать. — Сколько раз говорил я вам, что терпеть не могу луку! — шипел он, дергая и качая мать.
Старуха всхлипнула, платок на голове сбился.
— Грех-то какой, ах грех! — зашептала она, сгребая развалившийся на скатерти ломоть пирога.
— Человек проголодался, в церкви был, водки выпил, — шипел Иван и вдруг, войдя в ярость, замахнулся хлопнуть старуху по шее, так что она пригнулась к столу с плачем и визгом.
Миша как ястребенок следил глазами за матерью и братом.
Иван со злобой стал хлебать щи.
Поля притаилась у него под боком. Отец почти любовался сыном.
Вдруг распахнулась дверь и вбежала Настя, краснощекая, толстогубая девка с настырными глазами и выпяченной грудью.
Подлетела к столу и, сунув руку в карман, вытащила оттуда и брякнула на стол что-то звенящее и блестящее.
— Что такое? — прогнусавил Илья и потянулся к золоту.
— Часики, — сказал отец, взвешивая их на ладони.
Настя, задыхаясь, рассказывала:
— Ох, дайте поесть чего-нибудь поскорее! Ох, батюшки мои! Предложение сделал, золотые часы подарил с цепочкой, сегодня вечером знакомиться сам придет!..
Настасья как в огне горела, бегая, хлопоча, распоряжаясь — к приему жениха готовясь.
— Илюха, двор подмети!
— Мишенька, голубчик, отмахни шелуху от крыльца!
К вечеру все было перемыто, перетерто, расставлено и расправлено у Стоволосьевых.
— Как его звать-то? — не в первый раз спрашивал отец.
— Семен Никитич, — отвечала Настя. — Сидите в своем углу и молчите! Когда подведу его к вам и скажу: «Позвольте представить» — ответьте: «Очень приятно, с удовольствием», — и опять сядьте. А после в разговор войдите: какая, мол, погода приятная…
Стоволосьев сидел в углу и грустил. Не верилось ему, что Семен Никитич Бобков, на коронной службе, сто рублей жалованья получающий, захотел родниться с ним, Николаем Стоволосьевым. Разве не знают, кто такой этот Стоволосьев? И бит бывал, когда вином в погребке торговал, и вором слыл: на ярмарке у купца парусиновую палатку подрезал, чтоб из-под головы выручку вытащить, да мало ли грехов грешных было?
Не высоко ли Настька забирается?
С горьких дум подошел старик к шкапику, выпил косушечку.
Настя с Полей стол убирали.
Поля вытащила из своего приданого новую скатерть, принесла голубой в цветочках сервиз и серебряные ложки.
— Полдюжины их тут, как бы Илья не стянул! — опасалась она.
— Да чего вы вверх дном весь дом ставите? — рассердилась Марфа Дмитриевна. — Как живем, так пускай и видит. Сам не лучше. Мать-то его одевается как монашка, а полюбовник, говорят, с того самого дня, как она мужа своего похоронила, ходит.
Так говорила Марфа Дмитриевна, а сама больше всех волновалась. Знала, что пора Настьку пристроить. Знала, что мать женихова будет перечить этой свадьбе. И решила крепко держать жениха, ни за что не упустить.
Стало смеркаться.
Поля с Настей в последний раз оглянули горницу: все было в порядке.
Зашептались о чем-то.
Вдруг Настя, кашлянув, сказала ласково:
— Поди-ка, Илюша, в сарайчик, брусочек подыщи под стол положить, хромает.
Илья с готовностью заковылял на двор. Настя шмыгнула за ним, поманив и Полю.
Вошел Илья в сарайчик, осмотреться в темноте не успел, как хлопнула за ним дверь и замок щелкнул.
— Сиди тут, голубчик, пока не выпустим, — закричала Настька.
Илья заревел в бешенстве.
— Сиди, сиди! Я ведь тебя только от сраму спрятала, а водки и колбасы оставлю вдоволь!
— Правда, Илья Николаич, — поддержала Поля. — Настеньке неприлично показывать вас своему жениху. Уж отсидите смирно тут вечерок.
Считая себя благородной, всегда Поля говорила нараспев, тоненьким голоском, а тут особенно постаралась.
Илья заругался в ответ.
Настька и Поля убежали в горницу.
— Уж лучше б не шумел, а то Иван придет, бить будет, — сказала озабоченно Настя, — а выпустить нельзя.