Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
С причитаниями выла над ним, стоя на коленях, какая-то баба.
Слободская ли или из усадьбы, спасать ли прибежала или мимо шла, только крепко зашибло ее горе, и были в воплях ее нежные, тоскующие слова.
Слушали ее, глядели на Дмитрия, опять слушали. Изредка встряхивал кто-нибудь волосами и, смахнув слезу, выкрикивал каким-нибудь словом свое горе. И опять в тишине раздавались вопли…
Вдруг расступились и торопливая чья-то рука оттянула вопленицу от Дмитрия. Еще кто-то оправил рогожи, которыми был покрыт утопленник.
Смолкло.
По дорожке шла Анна.
Каменное лицо ее, испугавшее Стоволосьева, оставалось таким же. Но будто новые удары высекавшего это лицо молота нанесли на него новые извилины и впадины, чтоб усугубить выражение страдания.
И приникла сестра к брату…
Когда же встала, без слов и молитв окончив прощание, — закинутое лицо утопленника со стиснутым ртом, с напряженными удивленно чертами казалось более живым, чем лицо живой его сестры.
Будто весь остаток жизни, надежд и порывов, без жалости и без раздумья, как тяжелый и ненужный груз, как обидное бремя, тут же, в этот миг, отдала она безвозвратно ненасытимо алчной смерти.
И в этом было все ее прощанье.
Глава шестая
Поздно угомонились старики Стоволосьевы в этот тревожный день. Настя заснула мертвым сном. Поля, как всегда, закрутила на бумажки редкие свои волосы вокруг лба и одна легла под сатиновое голубое одеяло.
Иван ждал на дворе запоздавшего работника Федьку и злился, выглядывая за ворота:
— Опять, негодяй, лошадей загонит!
Собаку с цепи еще не спускал, пока не вернулся Федор. Иван всегда сам спускал на ночь собаку, это было последней его дневной работой, и, вставая на заре, сам же сажал ее на цепь — этим начинал свой день.
— Голову с меня снимет, чертов сын, — ворчал он на Федьку. — Сиди тут и жди, когда Полька уж легла, а завтра вставай чуть свет!
С досадой Иван уселся на крылечко. Душная, безлунная ночь стояла вокруг. Внезапная скука охватила его.
— Уж не загулял ли Федор? Боже упаси! Лучшая пара лошадей с ним, да и выручка за день.
Иван встал со ступенек и тяжкими шагами прошел в конюшню порасспросить извозчиков, не видали ли они в городе Федора.
Но двое мужиков, вернувшись уже давно, спали непробудно.
«Придется накласть мерзавцу в шею, да вон», — решил Иван и усмехнулся, вспомнив, как отец выгонял Настьку.
На улице загрохотала пролетка и послышались гулкие удары копыт о булыжник. Иван затрясся от злобы, предвкушая, как он проберет Федьку, и побежал в сенички за фонарем.
Федька бойко въехал в раскрытые, заждавшиеся его ворота и, пьяно ругаясь, повел лошадей в конюшню распрягать.
Шаря в темноте по лошадям, ища и развязывая ремни, спотыкаясь об оглобли, не помнил, где он. Отплевывая пьяную слюну и улыбаясь, не понимал, почему темно. В руках дело не ладилось, а на душе было ладно; если хозяин зашумит, решено было у него взять завтра же расчет да к солдатке.
Затянул песню:
Я с хозяином расчелся, Ничего мне не пришлось.В это время острая полоска света прорезала темноту и сразу протрезвила его.
Держа фонарь в трясущейся руке, с перекошенным лицом вошел в конюшню Иван:
— Где тебя черти носили? А с лошадьми-то что?..
Иван заныл по-бабьи: лошади стояли совершенно мокрые от гоньбы, с высунутыми языками в пене.
Чувствуя, что у него в глазах темнеет, Иван опустил фонарь на пол, схватил вожжи и в бешенстве стал хлестать парня.
Будто плача, перебирал он ругательства и причитал при ударах:
— Лошадей загнал? С девками путался?.. Выручку пропил?..
— Ильинишна, солдатка Ильинишна, — пытался что-то рассказать парень, но вожжи беспрестанно плескались об его лицо.
Вдруг Ивану показалась шуткой такая расправа.
«Эта скотина ремня не чувствует, расставил ноги, глаза вытаращил, глумится!» — промелькнуло у него в голове.
Оглянувшись, он увидел белую запасную оглоблю. Потянулся, взял за конец, ощутив в нем славную тяжесть, и со всей силы хватил другим Федьку по голове.
— Э… э… вот тебе!
Федька даже не вскрикнул.
Будто присел мягко на минутку, а потом откинулся навзничь, головой к фонарю, впопыхах поставленному Иваном на пол.
— Что за подлец! Притворяется что ли? — подумал Иван.
А сердце-то у самого похолодело.
— Федька! — позвал он негромко, — Федя! — и присел к нему на корточки.
— Убил, — сказал Иван громко и почувствовал, как безумно испугался этого парня, спокойно лежавшего перед ним.
— Да не может же быть! — подумал он тотчас и, пересиливая свой страх, наклонился и чуть приподнял Федьку.
Мягкое, будто без костей, теплое тело подалось вперед и опять опустилось.
Иван услышал, как у него залязгали зубы.
Он вскочил на ноги и неестественным, нечеловеческим прыжком, как вспугнутый зверь выпрыгнул из конюшни.
И, пригнувшись, втянув голову в плечи, понесся в темноте по двору, будто чуя за собой невидимую погоню.
И не переводя духа, с клокочущим сердцем, вскочил в сени, захлопнув за собой дверь.
Сел на пол и прислонился горячим, потным лбом к холодному гладкому засову, которым закладывалась на ночь дверь.
Немного пришел в себя.
— А фонарь-то зажженный забыл в конюшне? А собаку-то не спустил?
Преодолевая страх, опять вышел на двор. Собака визжала на привязи, просясь на волю.
Иван торопливо отстегнул ошейник и стоял с цепью в руках.
— А фонарь-то?
Протяжным, жутким воем завыла собака. Он вздрогнул. Слышно было, что воет перед конюшней. Озноб охватил, и волосы зашевелились на голове, и не было духу пойти прикрикнуть на собаку.