Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
— Осилим, — прервал Адам ее, как в забытьи.
— Помолчи, мама, — сказал сын болезненно и шепнул доктору: — Заговаривается.
— Не шепчи, Мишка! — крикнула старуха. — Он тебе не ровесник. Все не к своим суешься. Этому шепчешь, с Гобием по ночам гуляешь, пуганите его, батюшка.
— Кто это Гобий? — спросил Адам.
— Гоби — технолог, — ответил Миша, краснея. Адам взглянул на него внимательно.
— Вы филолог? — спросил он.
— Да.
Старуха все еще говорила что-то. Адам, не обращая на нее внимания,
— Батюшка, батюшка! — закричала старуха, слабо подымая одну руку.
— Ни капли алкоголя, — сказал он Мише, — лекарство пришлю. Она еще будет жить, но рассудок ее оставляет. У нее уже разорваны основные ассоциации. Все впечатления ее жизни шатаются в ее сознании, сталкиваются случайно. Она будет говорить вздор все более нелепый. Впрочем, среди вздора возможны мысли, имеющие характер предсказания или пророчества для людей, унаследовавших ее душевную организацию. Но никто ведь не в состоянии отличить их и выделить.
Миша слушал его напряженно.
— Вот еще что, — сказал Адам, — вы умеете оклеивать обоями комнаты?
— Я никогда не делал этого, доктор. Не думаю, что умею.
— Тут главное клей. Я скажу вам, как варить. Зайдите послезавтра вечером. Я дам вам обои, какие нужны, чтоб переклеить ее комнату. Те, которые она видит перед собой, ускоряют и искажают ход ее болезни.
— Я не предлагаю вам денег, доктор, — сказал Миша, — потому что помню ваш весенний нагоняй.
— Ненужное объяснение, — сказал Адам, — pour rien. Так послезавтра вечером.
— Это будет воскресенье.
— Воскресенье? Тем лучше. Я еще не знаю дней. Если это будет воскресенье, то вы увидите у меня одного неоромантика, который бывает свободен только в воскресенье. Приходите к семи.
— Терпеть не могу романтизма, — сказал Миша, — но вас люблю ужасно, даже вымолвить не стыдно.
— Уже много лет, как я отказался от поцелуев, — ответил Адам, — а то я поцеловал бы сейчас ваш лоб. Прощайте.
Из комнаты с обоями, похожими на то, как будто по кофейной жижице алые цветы раскидал и перекидывает сумасшедший, кричал низкий голос:
— Мишка, Мишка.
С закрытыми от счастья глазами, прижимаясь в темноте к стене, Миша подбежал к матери.
— Сядь и слушай, — велела она.
Он сел у ног на скамейке, как обычно.
— Никогда его не приводи, Каина коричневого. Сидел, сидел, слова не сказал толком, на мышеловку глядел под кровать, что это за доктор, и вид у него стал злодейский, рыло себе залакировал и волоски чрез один красит, все это я понимаю, такие-то черту душу продают, дух от него в комнате остался. Мишка, не дружи с ним, говорю тебе. В гроб упакуешь меня, тогда хоть и не таким лижи руки, а пока жива, пока шевелюсь, не смей, слышишь? Не быть от него добру.
Она сердилась, хлопала рукой по креслу, ногой топала. Миша с тоской ее слушал.
Когда надоело, молча вышел из комнаты, из квартиры, из ворот, из переулка, дальше, на простор. Но простора не было среди домов никакого.
Глава III
На Тучковом мосту Михаил остановился.
Рыжие, подернутые голубым туманом деревья Петровского парка уютно лежали на правом берегу у самой воды. Слева громоздились мачтовые суда, груженные сеном. Напоминал о море нестройный, частый лес их мачт. Прямо перед собой Михаил видел еле намечающиеся очертания дальних берегов и зовущую даль. Из-за безоблачности она была дальше, чем обычно. Михаил отдохнул.
Потом по Малому пошел островом, к огромному, построенному безобразно, но с тупой уверенностью, что это красиво, дому на дальней линии.
Вошел в засаленный громоздкий подъезд, на грязном лифте поднялся под небеса, в зелено-серый коридор с рядами дверок по обе стороны. Стукнул в одну из них.
За дверью был шепот и возня.
— Кто там? — спросил густой, но твердый голос.
— Я, — ответил Миша, краснея.
— Михаил? Пожалуйста, подождите там, у окна, одну минутку.
Окно было в конце коридора, выходило в стену и служило приемной для здешних обитателей.
Отходя от двери, Миша расслышал звук грубого поцелуя и покраснел еще больше.
Почти тотчас из двери вышмыгнула девка в сарпинковом переднике и прошмыгнула мимо Михаила.
Он видел ее раньше и знал, что ее зовут Лизкой. Взглянув на нее, он опять увидел, что у нее белое рябое лицо, глаза вглуби и большой красный рот, и что сама она крепконогая, ладная, жаркая.
Лизка взглянула на Михаила, и он опять не вынес ее взора, потупился и застыдился.
Дверь из комнаты снова открылась, и вышел Гоби, совсем одетый, в тужурке. Только пробор был слегка сдвинут.
— А я думал, что вы еще спите, — неловко сказал Михаил, протягивая руку.
— Нет, я давно уже встал и сейчас завтракал, — ответил Гоби. — Войдите.
Комната его была очень простая и какая-то пустынная. Стол с инструментами у окна, стол с чертежами у другого, у одной стены кровать, у другой — диван; все стояло слишком обособленно, нисколько не стесняясь своей неприглядности.
Миша все еще был смущен.
Чуть насмешливо посмотрев на него, Гоби сказал:
— Лизка некрасивая, даже, кажется, рябая, но это не мешает. Яблоки с пятнышками бывают очень вкусные. Вот теперь я ее целый день не буду замечать, а завтра, может быть, замечу. Вы знаете, нет ничего хуже неполученного удовольствия. Мы просто не смеем, не хотим сознаться в своем голоде на удовольствие.
Гоби достал тонкую папиросу и закурил, смакуя дым, и кольца дыма, и вспышку спички, и ее потухание. Затянувшись, продолжал: