Избранные произведения. Том 3
Шрифт:
– Закончили?
– Закончил, – ответил Галим и вернулся нетвёрдым шагом на своё место.
Первым взял слово маленький комсорг из девятого «А», и Галим удивился силе голоса этого тщедушного юноши.
– Товарищи, когда мы с вами сидим в тёплой комнате, – говорил он, – в Карелии наши отцы и старшие братья упорно дерутся против фашистов. Может быть, нам тоже придётся защищать нашу родину. Представьте себе такой случай: командир приказывает Урманову идти в разведку, а Урманов решает, что ему интереснее вступить в бой. Что же тогда получится?
– Урманов хочет быть моряком! – крикнул кто-то.
– А моряки разве не советские воины? – отпарировал оратор. – Раз ты не оправдал нашего доверия, мы вправе не верить тебе, Урманов. Тяжело это тебе? Тяжело! – Он взмахнул кулаком. – Но пеняй на себя.
Затем выступила хмурая девушка из десятого «Б».
– Сегодня мы разбираем конфликтное дело Урманова. Товарищи, можно ли поверить Урманову? Нет, нельзя. В первый ли раз срывается Урманов? Нет, товарищи, не в первый раз. В восьмом классе он разбил окно, в девятом… раскачал лодку и чуть не утопил меня в озере Кабан. Я тогда так испугалась…
– Расскажите, как именно. Это весьма интересно, – раздался насмешливый, ломающийся мальчишеский басок.
– Товарищи, может ли быть комсомольцем Урманов? – продолжала девушка, не обращая внимания на вспыхнувший где-то смех. – Нет, товарищи, не может.
– Хафиз, дай мне слово, – быстро сказала Мунира.
Галим вздрогнул и, не поднимая головы, исподлобья посмотрел на неё.
Мунира встала и прислонилась к стене. На её бледном лице всё яснее проступала строгость. Ища, с чего начать, она покусывала нижнюю губу.
– Вина Урманова перед коллективом велика. Но я также не хочу скрывать и собственную вину. – Мунира отбросила через плечо упавшую на грудь косу и продолжала уже твёрже: – Правда, меня не вызывали на комитет, потому что я болела. Но я должна сказать, что в проступке Урманова есть и моя вина. – И Мунира рассказала о своём столкновении с Галимом на лестнице. – Иногда мне не хватает выдержки. Я срываюсь. Значит, у меня ещё нет твёрдого характера. А бесхарактерный человек – человек неполноценный.
– Ближе к делу! Ты об Урманове! – задорно вклинился маленький комсорг из девятого «А».
– Я вас не прерывала, – мимоходом бросила Мунира и сразу перешла к тому, что лёгкие успехи в шахматах вскружили Урманову голову, что он считает себя чуть ли не гением, не признаёт ни товарищей, ни коллектива. – Это совершенно непростительно для комсомольца. На нашем собрании мы должны сказать об этом Урманову открыто и прямо.
В зале со всех концов послышались возгласы:
– Правильно!
– Он запятнал нашу школу!
– Он позорит звание комсомольца!
Мунира терпеливо переждала, пока затихнет шум. Потом, повысив голос – в нём зазвенела напористая убеждённость, – продолжила:
– Всё же я не могу согласиться с теми, кто предлагает исключить Урманова из комсомола. Нет, это было бы совершенно непростительное для нас решение. Вопрос о будущей судьбе человека нельзя решать так легко и просто. Галим Урманов отличник. Хороший общественник. Мы все это знаем. Отец его – старый рабочий. Я не верю, чтобы в такой семье мог вырасти человек с мелкой душонкой. Мы должны дать Урманову возможность исправиться. Я – за выговор.
После Муниры выступил Наиль. Обводя ряды умным взглядом серых, навыкате, глаз, скупо жестикулируя по-девичьи тонкими руками, он говорил со свойственной ему выдержкой:
– Мы все дружили с Галимом. Неужели для него наша дружба ничего не означала, что он так легко, словно лист ненужной бумаги, растоптал её? Ведь дружба – одно из самых святых чувств человека. Кто из нас не знает о дружбе Маркса и Энгельса, – весь мир озаряется светом их дружбы. Мы – комсомольцы – учимся дружить у наших великих вождей. И никому не позволим запятнать нашу дружбу!
Ляля Халидова начала горячо с первых же слов. В её речи, может, не хватало последовательности, но пафоса хватило бы на десятерых ораторов. Ей даже аплодировали.
– Неужели Урманов думает, что наши советские чемпионы мира не считаются с дисциплиной, со своим коллективом? – сказала она при всеобщем одобрении. – К тому же Урманов мечтает стать моряком! А моряку особенно нужны и дисциплина и чувство товарищества.
Хаджар снова направила собрание в более спокойное русло. Она говорила мягко, прочувствованно, с трудом находя такие слова, которые были бы справедливы и в то же время не убивали в Галиме надежду на исправление. Хаджар острее всех чувствовала, как нуждается он в поддержке. Казалось, ей самой становилось больно от тех жёстких слов, которые ей всё же пришлось высказать в его адрес. Её слушали в полной тишине.
Хафиз мельком посмотрел в сторону одиноко сидевшего Галима. Комсорг Гайнуллин не считал себя сердобольным. Но разве мог он скрыть от себя, что ему по-человечески жалко своего самого близкого друга, друга детства? Ещё совсем небольшими, тайком от родителей, они переплывали вместе Волгу неподалёку от Маркиза, вместе отбивали атаки мальчишек с чужих улиц, из года в год, из класса в класс шли они вместе и стали друг другу роднее братьев. Однако же, или, вернее, именно поэтому, Хафиз не мог простить ему пренебрежения к коллективу.
Это он, Хафиз, предложил перенести вопрос о Галиме на общее собрание. Это он, Хафиз, и на комитете, и здесь не стеснялся резких выражений, которые больно задевали Галима.
– Если бы проступок Галима был случайным, – сказал он, – может, и не стоило бы его обсуждать на общем собрании. Но мы и раньше знали о некоторых высокомерных замашках, фактах недисциплинированности Галима. Знали и прощали потому, что не придавали этому достаточно серьёзного значения, и это было с нашей стороны медвежьей услугой. Не знаю, как вы, товарищи, как Галим, но я лично на этом собрании понял, что недостаточно хорошо работал как комсорг.