Избранные произведения. Том 3
Шрифт:
Суфия-ханум быстро переоделась, накинула белый передник. Мунира, собрав в охапку книги и бросив их в угол дивана, засуетилась.
– Мама, поставь, пожалуйста, утюг, я сама буду гладить папину пижаму.
– А чем же мы его угостим? – забеспокоилась Суфия-ханум. – Он ведь любит горячие перемячи [12] с катыком.
– А у нас нет катыка…
На лице Муниры было столько огорчения, что Суфия-ханум не могла удержать радостного смеха.
– Я купила целую банку.
12
Пироги
– Какая ты у меня догадливая! Дай я тебя поцелую.
В половине восьмого за ними пришла райкомовская машина, и они помчались на аэродром.
В просторном зале ожидания было несколько человек. За стеклянной перегородкой сидел дежурный.
– Скажите, пожалуйста, самолёт не опаздывает? – спросила Мунира.
– Самолёт не казанский трамвай, он не может опоздать, – сказал дежурный с простодушной усмешкой.
До прибытия самолёта оставалось несколько минут. Суфия-ханум и Мунира вышли на площадку. Долгий июньский день ещё не кончился. Дул свежий ветерок, пахло бензином и полынью.
Наконец показался самолёт. Сделав круг над аэродромом, он пошёл на посадку. Суфия-ханум и Мунира не отрывали от него глаз.
Из кабины вышла какая-то женщина, за ней мужчина в штатском и только третьим – Ильдарский. Высокая, статная фигура в военной форме, открытое обветренное лицо, смелый взгляд и широкий с вмятинкой подбородок были так близки, так дороги Суфии-ханум, что она тут же забыла всю горечь долгой разлуки.
– Мансур… – прошептала она ему одному слышным голосом, – милый, как мы тебя ждали!
Дорогой, в машине, все трое говорили разом, и больше всех, конечно, Мунира.
– Постой, Мунира, – улыбнулась Суфия-ханум, – не выкладывай папе все свои новости сразу. Пусть и для дома что-нибудь останется.
Мансур Хакимович не сводил счастливых глаз с дочери. За те два года, что он не видел её, Мунира изменилась неузнаваемо. Перед ним вставало далёкое прошлое: восемнадцатилетняя порывистая Суфия и он сам в годы кипучей молодости…
– Пусть говорит, Суфия, пусть.
Улыбаясь и любовно посматривая на жену, он гладил руку дочери.
Когда через полчаса Мансур Хакимович появился на пороге кухни в тёмно-синей пижаме, Мунира чуть не уронила вилку, которой доставала из кипящего на сковородке масла перемячи. Перед ней уже стоял не тот чуточку суровый и официальный с виду подполковник, которого они встретили на аэродроме, а её очень домашний, очень родной папа.
– Что, иль отца не узнала, Мунира?
– Если бы ты знал, папочка, как тебя сразу изменила эта пижама… – ласкалась девушка к отцу. И вдруг спохватилась: – Ой, мои перемячи, наверно, подгорели!..
Чай пили долго. Отец с удовольствием ел свои любимые пироги, обмакивая их в катык, похваливая дочь. Суфия-ханум радовалась, что наконец-то в сборе их маленькая дружная семья.
Ильдарский встал, распахнул окна, выходившие на озеро.
– Помнишь, Мунира, строки Тукая?
И он на память прочёл известные строки поэта:
Говорю среди татар: молодёжь, настал твой час!Ты – наука, ты – прогресс, ты – насилья смелый враг,Признак ясного ума – жаркий блеск пытливых глаз!Я приветствую друзей и предсказываю так:Будет не один из вас в море жизни водолаз.Тучи тёмные уйдут, хлынет благотворный дождь,Землю оживит добро, в юном сердце зародясь,И шумящая вода горы освежит не раз.Гром свободы прогремит, потрясая мир, для вас.И святой кинжал борьбы засверкает, как алмаз!– Ты не только Тукая, и Такташа когда-то хорошо знал, – говорит Суфия-ханум, став рядом с мужем у окна. – Помню, как ты декламировал его «Мукамая».
– Да, было дело… Признаться, стал забывать. Пожалуйста, достань мне, Суфия, сборник Тукая и Такташа. А сейчас сыграй-ка, дочка, «Кара урман».
Мунира охотно исполнила любимую песню отца. Облокотясь на рояль, задумчиво слушал он старинный напев «Дремучего леса». Перед ним оживала его юность… Простой деревенский парень, с неразлучной тальянкой, он распевал этот «Дремучий лес» на сонных улицах захолустной татарской деревни, будоража чуткий сон девушек. Далеко позади осталась пора, когда даже случайная встреча молодого человека с девушкой считалась позором и нередко кончалась трагедией для обоих.
Играя, Мунира то и дело посматривала на отца. А он ничего не замечал, уйдя в свои мысли.
– Папа, о чём ты задумался? – не выдержала она и, быстро перебирая пальцами, перешла на весёлый мотив другой любимой песни отца – о девушке, которая потеряла свои золотые башмачки.
Вдруг Мансур Хакимович, сделав неловкое движение, тихонько охнул.
– Что, больно? – тревожно обратились к нему в один голос жена и дочь. – Давайте лучше посидим.
Они втроём устроились на диване, Мунира – между отцом и матерью.
– Ну, как с твоими планами на будущее, Мунира? – спросил Ильдарский.
– Я уже, папа, писала тебе.
– Ты спрашивала, как я смотрю на медицину. Что же, не могу не уважать эту науку. Врачи не раз выручали меня. Так уж и быть, признаюсь тебе, что не так давно один военный хирург мастерски удалил из твоего отца около двух дюжин осколков…
Мунира представила себе уже немолодого хирурга в накрахмаленной белой шапочке. Конечно, спокойствие его было чисто внешнее, когда он вступил в единоборство со смертельной опасностью, угрожавшей её отцу…
– Я был бы только рад, если бы и моя дочь спасала жизнь людей, – сказал Ильдарский и, взглянув на сосредоточенную Муниру, понял, что его слова пришлись дочери по душе.
– Значит, и ты, папа, за медицину? – Мунира радовалась, что нашла поддержку у отца в этом давно мучившем её вопросе.
И она разоткровенничалась с отцом. Ещё совсем девочкой она задумывалась над тем, почему человек так обидно мало живёт. Всякие там слоны, щуки, попугаи вдвое, втрое долговечнее людей, гениальных существ, научившихся пересоздавать саму природу. Она всегда верила, что наука обязательно найдёт пути продления человеческой жизни никак не меньше чем до ста лет.