Избранные произведения. Том 5
Шрифт:
– Да будет успешен твой труд, Мирвали!
Не признать в теперешнем Гафиатулле бывшего бравого солдата, статного гренадёра. Сильно сдал старик. От привычки ходить с опущенной головой плечи его ссутулились. Ходит ли он, сидит ли целыми днями на пожарной телеге, подле бочки, до краёв наполненной водой, он всегда о чём-то разговаривает сам с собой: иногда тихонечко, бормоча, а если уж очень расстроен, голос его разносится по всему двору. В колхозе все знают эту его особенность, никому это не в диковину. Старик два лета пас колхозный скот, но потом, из-за плохого здоровья, правление поставило
– Будет тебе, Газизджан, родной, рассыпаться в благодарностях, – сказал Гафиатулла. – В том моя служба перед народом. Лучше скажи своей жене Уммугульсум – пусть почаще чистит трубу. Да хорошенько промазала бы трещины в дымоходе и глины чтоб не жалела – её не покупать, хоть завались вокруг.
И не потому ли, что эти два случая сошли благополучно, появились в колхозе беспечные люди? Вчера только какой-то пустомеля болтал в правлении: дескать, у пожарника и дела-то нет, и нечего, мол, начислять ему трудодни! Прослышав о таких словах, старый Гафиатулла не то что день – ночь напролёт всё бормотал себе под нос:
– Гм… Пожарник, значит, бездельник, на шее у колхоза сидит?! А если накопленное за долгие годы колхозное добро вылетит в трубу, что тогда? Гм… Будто у пожарника день-деньской всего и дела – лёд сушить… Из глупых уст и слово-то вылетает глупое.
Вот почему сегодня, не заходя после дежурства домой, Гафиатулла-бабай поспешил в правление.
– Ханафи, родной, – сказал он тепло встретившему его председателю, – до меня дошло, будто нехорошие слова говорились здесь вчера о моей работе. Верно ли это?
– Садись, Гафиатулла-абзы, и не тревожь себя зря из-за пустого слова. Ты стоишь на боевом посту – охраняешь колхозное добро, и мы никому не позволим оскорблять тебя.
– Спасибо, Ханафи, спасибо, родной! – старик немного успокоился. – Сам небось знаешь, как больно бьёт напрасный попрёк. Недаром говорят, что холодное слово леденит сердце. Хорошо, пока обходится без пожаров, а случись хоть раз такое горе – на всю жизнь в памяти останется. Однажды у нас в Сугышлы вспыхнул пожар, так половины деревни как не бывало.
Перед Гафиатуллой встала страшная картина давнего прошлого. Он долго сидел задумавшись.
Из правления Гафиатулла собирался прямёхонько домой, но, выйдя, подумал, что Газинур, пожалуй, где-нибудь возле конюшни, и свернул в сторону конного двора. Просунув голову в дверь конюшни, он позвал сипловатым голосом:
– Газинур, сынок, ты здесь? У матери давно уж, верно, самовар вскипел. Пойдём перекусим.
Газинур посыпал песком стойла. Поставив железную лопату в угол, он направился к выходу. За ним ковылял Сабир-бабай. Малахай у него сдвинут задом наперёд.
– Сабир, – улыбнулся Гафиатулла, – мельница твоя не в ту сторону повернулась.
– Стареем, Гафиатулла. – И Сабир-бабай поправил шапку.
Старики пожелали друг другу доброго утра. Приставив руку ко лбу, Сабир-бабай глянул в белёсое, без единого облачка небо. – Похоже, опять будет сильно парить сегодня.
– Да, жди после обеда дождя, – поддержал его Гафиатулла. – Вишь, вороны стаями летают. К дождю это. Да и поясница у меня всю ночь ныла. Я и Ханафи сейчас посоветовал: «Посылай, говорю, побольше людей на сенокос. Надо убрать, пока сухо».
– Ты не видел брата, отец? – спросил Газинур. – Мать наказывала позвать его.
Женившись, Мисбах отделился от отца. Но мужчины частенько, по старой привычке, вместе пили утренний и вечерний чай. Тёте Шамсинур было как-то не по себе, когда Мисбаха не было с ними и одна сторона накрытого стола пустовала. Она очень любила своего первенца, хотя уже имела второго сына – Халика.
– Мисбахетдин спозаранку на покосе, – ответил Гафиатулла-бабай и, заложив руки за спину, направился к дому, что-то тихонько бормоча себе под нос. Он уже совсем успокоился. Газинур шагал рядом.
Дойдя до своего дома, они вошли во двор, огороженный жердями. Мимоходом старый Гафиатулла поправил подпорку у яблони, поднял и положил на завалинку обронённое полено. Пока Газинур, быстрым, энергичным жестом накреняя чугунный кумган, умывался, Гафиатулла неторопливо снял пиджак, повесил на гвоздь шапку, обеими руками надел на голову снявшуюся вместе с шапкой залоснённую тюбетейку и только тогда подошёл к кумгану.
На столе, покрытом красной в клетку скатертью, давно уже шумел начищенный до блеска медный самовар. Тётя Шамсинур хлопотливо бегала от печки к столу.
– Что так запоздали? – спросила она.
– К Ханафи заходил, – сказал Гафиатулла, усаживаясь в переднем углу.
Газинур время от времени поглядывал в окошко. За противоположным порядком домов поднимается гора. Над нею, едва не задевая вершины, плывёт белое, совсем как фарфоровое, облачко. Теперь уже при виде несущихся облаков мечты Газинура далеко не столь наивны, как в детские годы. «Эх, – думает он, присыпая солью горячую картофелину и аппетитно отправляя её в рот вместе с хлебом и айраном, – вот если бы по этому склону посадить малину, чёрную смородину… А в той впадине меж двух гор разбить яблоневый сад… Там никогда не бывает ветра, – самое подходящее для яблонь место». А у подножия горы он выстроил бы школу. Как в Бугульме – с широкими светлыми окнами, под железной крышей…
Вчера по дороге в Бугульму Гали-абзы говорил: «Пора уже нам крепко подумать о ветряном двигателе. Поить столько скота, черпая воду вёдрами из колодца, – куда это годится! А если поставить на вершине вон той горы ветряной двигатель, вода сама потечёт по трубе в хлева и конюшни».
Эх, поскорее бы поставить этот ветряной двигатель!
Ещё пили чай, когда в дверь влетел младший брат Газинура Халик, двенадцатилетний мальчик с густо покрытым веснушками лицом и весёлыми, живыми, как у Газинура, глазами.