Избранные произведения. Том 5
Шрифт:
– Мисбахетдин, сынок, чего ты держишься этаким боязливым тихоней? На мягкое дерево червь нападает. Мальчишка хорош тот, от которого огнём брызжет.
Однажды Гафиатулле-абзы понадобилось сходить по неотложному делу в деревню.
– Смотрите, не подпускайте скот к посевам, – несколько раз повторил он мальчикам на прощание.
Стояла жаркая летняя пора. К полудню вставшим затемно ребятам нестерпимо захотелось спать. Скучив стадо, они договорились спать по очереди: сперва поспит Газинур, а когда тень укоротится на три лаптя, придёт черёд отдыхать Мисбаху.
Здоровый сон не требует подушки. Газинур подложил
Мисбах обошёл стадо, пощёлкивая для пущей важности кнутом, – теперь он управлялся с ним ничуть не хуже Газинура! Всё шло обычным порядком. Помахивая хвостами и положив друг на друга головы, коровы сонно пережёвывали жвачку. Иные забрели в речку, и над водой виднелись только их спины. Овцы, уткнув морды в траву, дышали часто-часто. В такую жару, если б даже кому и взбрело на ум перегнать куда-нибудь стадо, его не сдвинешь с места.
Мисбах то и дело меряет лаптем свою тень, но, оказывается, в полдень тень укорачивается очень медленно. Глаза же у Мисбаха так и слипаются, даже на ходу. Он старательно протирает их кулаками, спустившись к речке, обливает лицо водой, но проку от этого мало, его по-прежнему клонит ко сну.
Вконец разморённый жарою, Мисбах пристроился под вязом, чтобы дать отдых ногам, и, сам того не замечая, заснул.
Стадо постояло-постояло, а как спала жара, потихонечку двинулось на поля.
Проснулись мальчики от сердитого окрика отца. Сколько они проспали, не мог сказать ни тот, ни другой. Они стояли понурые, ничего спросонья не соображая. Гафиатулла-абзы весь свой гнев обрушил на Газинура, Мисбаху же слова не сказал. Наконец Газинур собрался с мыслями и вспомнил, как было дело. Его большие чёрные глаза с укоризной смотрели на Мисбаха. Взгляд его как бы говорил: «Что же ты натворил, Мисбах? Почему не разбудил меня? Разве так держат слово?» Но Мисбах стоял с опущенной головой, дрожал от страха и молчал.
Обычно мягкий и сдержанный, Гафиатуллы-абзы на этот раз рассвирепел.
– Непутёвый, бессовестный мальчишка! – кричал он на Газинура и даже палкой на него замахнулся. – Столько посевов попортили! Сколько хлеба помяли!.. Выслушивай теперь из-за тебя, из-за негодника, попрёки от людей. Стыд-то какой на мою голову! Убирайся с глаз долой!..
Конечно, отцу и в голову не приходило, что Газинур поймёт его последние слова буквально. Дело же обернулось совсем по-иному. Газинур, хоть не был виноват, и не подумал выгораживать себя. Он ни словом не упрекнул Мисбаха. Вскинув на плечи сплетённый собственными руками кнут, он натянул поглубже старую шапку с оторванным ухом и, не произнеся ни звука, пошёл куда глаза глядят.
С опущенной головой, поднимая пыль своими старыми лаптями, шагает он просёлочной дорогой, один среди бескрайних полей, а за ним змеёй волочится длинный кнут. Сердце переполняет горечь незаслуженной обиды, но Газинур не плачет. «Не пропаду», – успокаивает он себя.
Идёт он в соседнюю русскую деревню. Там, мешая родную речь с коверканной русской, объясняет, что хотел бы наняться в пастухи. Пастух-то нужен, отвечают ему, но пасти придётся свиней. Газинуру всё равно, он готов пасти и свиней. Бородатые русские старики только головами покачивают.
– Храбрый парень, – говорит один.
– Ты чей? – спрашивает другой.
Многие, оказывается, знают Гафиатуллу-абзы. Сыплются вопросы: что же с отцом, почему мальчик ушёл
– Попаси пока, а там, если справишься, договоримся.
Так Газинур стал самостоятельным пастухом. В деревне скоро полюбили бойкого, расторопного татарского мальчика.
Газинур не был злопамятным. Обида на отца и брата держалась в его сердце недолго, но вернуться вроде как с повинной головой ему не позволял характер.
Узнав, где Газинур, отец пришёл к нему, долго журил сына за необдуманный поступок, велел завтра же вернуться домой. Газинур уже готов был подчиниться, но внезапно вспыхнувшее мальчишеское самолюбие всё перевернуло. Он ответил отцу категорическим отказом. Позднее, когда вспышка прошла, он понял, что очень обидел старика. И затосковал. Затосковал по семье, по родной деревне Сугышлы. Теперь он часто сидел в задумчивости, предаваясь то воспоминаниям, то своим невесть откуда возникавшим мальчишеским мечтам.
Вот его «красавчики» старательно перепахивают пятачками землю на лесной прогалине. Газинур лежит в сторонке на мягкой траве, устремив взгляд в опрокинувшуюся над ним синеву.
В голубом бескрайнем небе заливается одинокий жаворонок. Самого жаворонка не видно. Только торжествующая песня его то приблизится и зазвенит, кажется, над самой головой, то опять унесётся в далёкую голубизну, словно привязали этого жаворонка на ниточку и то поднимут, то снова опустят к самой земле. А хорошо, верно, летать вольной птицей в небе! Всё видно сверху – деревни, поля, города. Эх, будь у Газинура крылья, он тоже взлетел бы высоко-высоко, как этот жаворонок! Ведь, кроме Шугуров и Бугульмы, Газинур ничего не видел. Правда, отец много рассказывал о Кавказе – там никогда не бывает зимы… – о Чёрном море. Подняться бы на Кавказские горы, увидеть море! Какое, интересно, оно, это море? Неужели в самом деле чёрное?..
Лёжа на земле, Газинур подносит к глазам ладони. Так видно лучше и дальше: не ослепляют солнечные лучи. Газинур ищет жаворонка. Но разве разглядишь эту крохотную птичку? Мальчик закрывает один глаз и прищуривает другой – так видно ещё дальше. И вдруг в прозрачной синеве он поймал едва заметную точку. Жаворонок это или просто обман зрения? Нет, жаворонок. Вот он спускается ниже, ниже. Точка растёт в размерах, громче становится пение…
Опомнившись, Газинур приподымается, садится, поджав под себя ноги, и осматривается. Его «красавчики», довольные, лежат, зарывшись в перепаханную ими землю, и тихонько похрюкивают. Их выпуклые, гладкие бока то поднимаются, то опускаются.
По горизонту плывут горы белых облаков. Газинур долго, задумчиво всматривается в них. Они поднимаются всё выше и выше. Вот уже солнечные лучи пронизывают облака насквозь, теперь они кажутся такими лёгкими, что думается: дунь на них – так и разлетятся, будто пух одуванчика. А сами так ослепительно белы, пожалуй, белее первого снега. Эх, плыть бы над землёй, как плывут эти белые облака!
Долго сидит так Газинур. Куда только не заносит его детское воображение! Но Газинур не только мечтатель, ему хочется испытать то, о чём мечтает. Вот его взгляд останавливается на одинокой осине, что высится на лесной опушке. Прищурив глаза, он будто примеривается и вдруг начинает торопливо разуваться. Снимает пиджачок, бросает наземь свою одноухую шапку. Потом, поплевав на ладони, подбегает к дереву.