Была запретная страна Литва.Там лебедь жил таинственный и белый,И девушка за прялкой пелаПротяжные, как Нямунас, слова.Куда, лесами синими маня,Меня зовёшь в последний день недели?Спешит гонец к подножью цитадели,И плетью ветра с маху бьёт коня.Моя подруга, разметавшись, спит.Литовский ветер заплутал меж прядей.Объятья сонны, и порыв обряден,И обречённость в памяти таит.И спит земля, как смуглая рука,Что обнимает девушку за шею.Туманясь и на запад хорошея,Плывут над ней и любят облака.И струны сосен теребя во сне.Поёт Литва, и песней сон украшен…Ей никакой запрет не страшен,Как, видимо, он страшен только мне.
Вильнюсская элегия
В квартире полумрак, за окнами светлее.Индийский, сорт второй,
чем крепче, тем вкуснее.Кот, старожил сих мест, не спит, и смотрит косо,И гаснет папироса.России нежный сын родства, увы, не вынес.По горло ею сыт, куда поеду – в Вильнюс.Не менее, чем те, люблю я камни эти,И поджимают пети-мети.Страна чужих людей, надежда и разлукаЗдесь верная меня, конечно, ждет, подруга.А в Ленинграде дождь, приятели – изгои,И все такое.Пусть более, чем мы, прочны, здоровы, сытыПребудут этих мест земля, трава, ракиты,Костелы и цветы, поэзия и реки,И человеки.Мышиные права.Живу как бы не живши.Любимая права, остывши, позабывши,И, вижу, надоДругие мне искать места для променада.Невнятная любовь, случайные беседы.И местные меня к себе не ждут поэты.И кажутся слова пустыми в самом деле,И призрачными цели.
«В чужих корнях ищи истоки…»
В чужих корнях ищи истокиСвоих движений и словес.Тебя питающие сокиЕсть смешанный и поздний лес.И пусть дано НЕ ПОМНИТЬ право.Мы вечно памятью слабы.Но слаще всех других отраваСмешенья крови и судьбы.На ней настояно виноУже прочитанных столетий,И скорбь старинную соседейМне видеть с нежностью дано.Тоска безмерного пространстваНе отуманит головы.Мне любо чуткое славянствоПоляков, чехов и Литвы.
На смерть Цицерона
Марк Туллий! Корень зла – сей воздух ядовит,но речь идет о том, что Рим гниет,Марк Туллий.Равно заражены сенаторы, сады,и бабы жирные, и грекигувернеры,и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк…Клянусь Судьбой – прискорбный вид, Марк Туллий!
Стекает мозг в прибрежные пески
Невыразимо сух прибоя сыр овечий…Что в Городе тебе? – Бродяги, кабаки,изысканных матрон любовникибыки,да к небу кулаки – азы плебейской речи.Что в Городе тебе?Замкни губастый рот:Дежурный триумвир охвачен честной жаждой —Он Фульвии своей преподнесет однаждыТвой череп.Sic transit…Конвойный, грубый скот,Вольноотпущенник – он карьерист, мерзавец!Три довода мечом неотразимы. В томПорукой Фульвия. И опустевший дом,И македонский брег.Но неужели завистьВ ораторе такой мог вызвать аргументИспанский острый меч?Как воздух густо бел!Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.Ты недорассчитал, блистательный политик.Недоучел, писатель, проглядел.
Втекает мозг в прибрежные пески
Густеет немота сенаторской конюшни.Наглеют всадники. В провинциях разврат.Дежурный триумвир томится жаждой власти,И он не пощадитнесчастный мой язык, проколотый иглой, нет шпилькойзлобной бабы, и правая рука, прибитая к трибуне наплощади.ТАКЯ, Марк Тулий Цицерон,Сим объявил в веках смертьГородагероя:Республика Меча рождает Трон,Могилу собственную роя.СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИВО ТЬМУ НАБУХШУЮ РАСПАХНУТОЙ АОРТЫНО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЁРТЫИ ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ
«Быка любившая матрона, браво!..»
«Природа тот же Рим…»
О.Э.М.
Быка любившая матрона, браво!За бабью стать твою и дышащую справноТугую плоть – я, грезящий во тьмеСвоих времён – оттачиваю жало,И Рима обмелевшая держава,Как некий пласт, раскинулась в уме.Мужчина – мини-бык. Но бык-то уж навряд лиМужчина. (Это ведь не важно, что рогаЕсть украшенье общее…). СтрогаНаука логика, хотя не дорога,Лишь были б внутренние органы в порядке.А встречи, надо думать, были сладки.И ты, тунику лёгкую задравДо крепкой белой шеи и склонившись,Была по своему права, с природой слившись,И бык – природа был не меньше прав.И семенем накачанная туго,Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,Глотай бодрящую горячую струю,Покуда для тебя не вылепили друга,Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.Покуда нежный зверь, собой объявши древо,И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?Вот яблоко тебе»– А это вкусно?– Да.И, друга повстречав, с ним яблоко разделит.И рай в последний раз для них постель постелет,И выведет из врат, и отошлёт в стада.
Без названия
В ту ночь мне снилось многое, хотяИ блазнилось, что я не спал нисколько.Любовницы во тьме желтела долька,И вся она была как бы дитя,Уже чуть, правда, тронута морозцемДевичества (наверное, к слезам…).А снился мне суровый ДжугашвилиУ гроба Лили Брик. Она в цветахЛежала, как красивая молодка,И щебетала что-то на французском.Но я расслышал только «силь ву пле».Ещё во сне меня томила жажда,Подташнивало. Матерно шурша,Московская вокруг роилась пьянь.Из всех щелей ползли стихи, как змеи,Разрубленные диким топором.Всем этим управлял вальяжный малый,Мраморноватый. На причинном местеПодрагивал присохший сельдерей.Да это ж Алексей Толстой! ОкстилсяЯ, вспомнив басню Лёна. Ночь былаНасыщена литературной гнусью,И в нос шибал чудовищный миазм.О, Господи! – я повторял во сне,Спаси меня… – но не было ответа.Так в помраченьи горьком, я страдал,Растекшись по дивану, как Россия.С Кавказа жгло, с Таймыра бил мороз,Мозги засасывало Петербургом,А где-то в отдаленьи, вроде ВеныСосал из сердца нежный скорпион.«Жизнь кончена…», – с тоской подумал я,Привычно ошибаясь. Рядом плавалПокойник, колыхая сединой,И снегом мне виски запорошило(столь многая была во мне печаль).Давненько я не читывал Кулона, —Свербила мысль, но кто он – я не знал.(Ночная книга с женщиною схожа,Любимой и таинственной. ОнаВ любви страшна, дика и неопрятна.)Однако тошнота совсем прошла,Пейзаж сменился новым, и погодаМенялась тоже к лучшему…И вотИз пелены лиловых облаков,Пробившийся в какомто главном месте,Ударил луч решительного света.И тут я успокоился, поняв,Что ВСЁ УЖЕ В ПОРЯДКЕ. Этот луч,Казалось мне, собою замыкалКакое-то ТВОРЯЩЕЕСЯ действо,И мощно сообразен был со всем,Что было, есть и будет… Но чемуНет имени в языках человечьих
«У сплошной воды солёной на краю…»
Виктору Гурьеву
У сплошной воды солёной на краюЯ стою – смотрю, смотрю себе, – стою.Заневестило рассветом небеса,Показалися при этом паруса.Что мне ждать – гадать, чего мне ждать – гадать?Век бы жить у моря – горя не видать.С моря – рыбку, да хибарку из досок.А наскучит – так потуже поясок,Да и посуху с удобным посошком…А не то ещё – в колонне с вещмешком…Словно дождь, по перепонкам … голоса…Глянул вдаль – они пропали, паруса.
Вот ходит – бродит длинноносый Гоголь
Вот ходит – бродит длинноносый ГогольИ думает неумолимо: Что бЗаколотить в дремучий русский лоб,В печёнку, в душу – веру в Беса, в Бога ль?..Того не зная: Пишутся без нас«Гостиный двор», «Проспект», промежду делом.Литература……………………Попахивает чем-то оголтелымЕё натура…………………………….Вот бродит он, Творец, в чернилах, грязен…Грызёт перо. Карман его с дырой.И мыслит, мол, любви его геройКак за двоих – и скромен и развязен!Им без меня – он думает – тепло,И даже сладко……………………….И трепыхалась, будто бы крыло,Его крылатка…………………………И я ходил, по Невскому гулял…И взор острил, и никого не встретил,И призраками родственными бредил,Крылаткой, как кудрями, шевеля.Во мраке «ПИВО – РАКИ», за бутылкойТочил тоску, и капала слеза,Где Муза деревянною кобылкойСчастливо улыбалась мне в глаза.
«Голубой ангел» Марка Шагала
Он вышел из стены, над стопкой книгИ в комнате, пока ещё размыто,Означился. Не мал, и не велик.Я спал, и дверь на ключ была закрыта.Зато вовсю распахнуто окно,И голубое реяло в проёме,Как занавес из тюля.Надо мнойЛуна, как стриж, ныряла в окоёме.Я спал. На ключ была закрыта дверьГраницей сна и яви. И при этом,Знакомый не по этой жизни, зверьВоздушно наклонялся над букетом.И было видно в световой каймеБелёсых крыл, как, начинаясь в доме,Усталый мир в трёхлунной синевеСлоился, пропадая на изломе.Но, убывая в реющий разлом,И растворясь уже почти в эфиреОн всё ещё стрелял в меня крылом,Хоть я и спал, и ночь была в квартире.Так, сон во сне оборотив судьбой,Он канул в горних бледной струйкой пара…Всего лишь толькоАНГЕЛ ГОЛУБОЙТрудомИскусств Изящных Комиссара. [1]
1
Именно так по некоторым источникам называлась должность Шагала в период работы в Витебске после возвращения из Петрограда.