Избранные труды по языкознанию
Шрифт:
Греки, показывающие нам во всей этой области наиболее поучительный пример, в своей поэзии, особенно лирической, сопровождали слова пением, инструментальной музыкой, танцем и жестом. Что их целью при этом было не только усиление и обогащение эмоционального воздействия, ясно из того, что каждому из отдельных выразительных средств они сообщали однородный характер. Музыке, танцу и диалектной речи требовалось придать одинаковые черты национального своеобразия, то есть и лад, и диалект должны были быть или дорийскими, или эолийскими, или какими-либо другими, но обязательно одного и того же рода. Стало быть, греки отыскивали в душе единое движущее и настраивающее начало, способное удерживать мысль в определенной колее чувства, оживлять и обогащать ее душевным волнением, не несущим в себе умственной идеи. В самом деле, если в поэзии и в песне слова с их идейным содержанием преобладают, а сопутствующая им настроенность и взволнованность отодвигаются на второе место, то в музыке все наоборот. Музыка лишь воспламеняет душу и вдохновляет ее на мысли, переживания и поступки. Последние должны внутренне свободно исходить из лона этого вдохновения, и музыкальный лад придает им определенность только в том смысле, что в определенной колее, в которую он вводит движения души, могут сложиться мысли и переживания лишь определенного характера. Но ощущение волнующего, ведущего и настраивающего начала в душе — это вместе с тем непременно и всегда, как мы видим у греков, есть чувство выразившей себя или ищущей выражения индивидуальности; ведь сила, объемлющая собою всю деятельность души, может быть лишь определенной и действовать лишь в одном из возможных направлений.
Хотя я говорил выше о чем-то таком, что переливается через пределы выражения, в самом выражении отсутствуя, однако не следует думать, будто я имел здесь в виду нечто неопределенное. Наоборот, характер — наиболее определенное из всего, что есть в языке, потому что он дорисовывает черты индивидуальности, чего слово как таковое сделать не может, обладая меньшей индивидуализирующей способностью ввиду своей зависимости от предметов и ввиду требуемой от него общезначимости. И хотя чувство индивидуальности предполагает более интимную настроенность, не скованную обстоятельствами действительности, и может возникнуть лишь из такой настроенности, оно вовсе не обязательно уводит от живого созерцания к отвлеченной мысли. Вырастая из глубин индивидуальности, характер несет в себе требование высшей индивидуализации предмета, которая достижима только благодаря проникновению во все частности чувственного восприятия и только благодаря максимальной наглядности описания и изображения. Это также можно наблюдать у греков. Их внимание было прежде всего устремлено на сущность и способ проявления вещей, а не только на их плоский утилитарный и практический смысл. Такая направленность с самого начала была внутренней и духовной, Свидетельством тому вся частная и общественная жизнь греков, где все получало либо этическую окраску, либо облекалось в формы искусства, причем обычно именно этическое вплеталось в художественную ткань. Недаром почти всякая создававшаяся ими внешняя форма, нередко с угрозой для своей практической полезности или даже с прямым ущербом для нее, напоминала о той или иной внутренней реальности. Но именно поэтому во всех областях своей духовной деятельности они добивались выявления и изображения характера, причем их не покидало ощущение, что распознать и обрисовать характер возможно, лишь полностью погрузившись в созерцание, и что цельность выражения, в совершенстве никогда не достижимая, может проистекать только из сочетания всех частностей, приведенных в порядок верным и направленным на искомое единство тактом. В этом состоит причина необычайной пластичности их ранней, особенно гомеровской, поэзии. Природа в ней встает перед нашим взором в своей подлинности, действие, даже самое незначительное, например надевание доспехов, — в своей неспешной постепенности, и описание всегда дышит характерностью, никогда не опускаясь до простого пересказа событий. Достигается это не столько отбором изображаемого, сколько тек, что могучий и чарующий талант певца, воодушевленного чувством индивидуальности и стремящегося к индивидуализации, пронизывает его поэму и передается слушателю. Благодаря этой своей духовной самобытности греческий дух вторгался во все животрепещущее многообразие чувственного мира, а потом снова входил в себя, ибо искал в мире, по сути дела, чего-то такого, что может принадлежать лишь идее. Поистине целыо его всегда был характер, а не просто нечто характерное, тогда как угадывание первого не имеет ничего общего с погоней за вторым. Поиски подлинности, индивидуальности характера вместе с тем увлекали греков в сферу идеального, потому что взаимодействие всех индивидуальностей ведет к высшей ступени постижения, к стремлению уничтожить индивидуальность в той мере, в какой она является ограниченностью, сохранив ее лишь в качестве той тончайшей грани, без которой не может обойтись никакая определившаяся форма. Отсюда совершенство греческого искусства — этого воспроизводящего изображения природы, которое исходило из живого средоточия всякого предмета и удавалось художникам благодаря глубочайшему проникновению в действительность и одушевлявшему их стремлению к высшему единству, какого требует идеал.
Надо сказать, что и в историческом развитии греческой семьи народов было нечто поощрявшее греков к преимущественному развитию характеристического, а именно их разделение на отдельные народности, различающиеся своим диалектом и мировосприятием, а также смешение этих народностей, вызванное многочисленными переселениями и присущей всей нации подвижностью. Общегреческое единство сплачивало всех, накладывая одновременно печать своеобразия на проявления деятельности каждой народности, начиная от государственного устройства и кончая ладом, в котором играл флейтист. Сюда присоединялось и другое благоприятствующее историческое обстоятельство: ни одна из народностей не угнетала другую, но все процветали, одинаково следуя своим устремлениям; ни один из диалектов не опустился до простонародного наречия и не возвысился до господствующего положения всеобщего языка; и весь этот, одинаково успешный у разных народностей, расцвет самобытности оказался наиболее ярким и плодотворным. ^именно в период самого бурного, самого энергичного развития языка. Так складывалось греческое мирочувствие, во всем нацеленное На то, чтобы прийти к вершинам развития путем наиболее яркой Индивидуализации;'ни у какой другой нации это стремление не проявилось в той же степени. Греки видели в самобытных укладах ^Народной души художественные жанры и внедряли их тем самым архитектуру, музыку, поэзию и в самые высокие сферы применения языка К Налет простонародности мало-помалу исчезает,
К. 1 Тесную связь между национальными особенностями разных греческих ^народностей и их поэзией, музыкой, искусством танца, жеста и даже их архитектурой ярко и подробно показал Бёкк в исследованиях, приложенных к его изда- звуки и грамматические формы в каждом из диалектов проясняются и подчиняются требованиям красоты и гармонии. Облагороженный таким образом, каждый диалект становится одним из самобытных характеров художественного и поэтического стиля, а все вместе они приобретают способность, восполняя друг друга своими взаимными противоположностями, сливаться в единый идеальный образ. Мне едва ли нужно здесь уточнять, что, говоря о диалектах в их отношении к поэзии, я имею в виду только применение различных ладов и диалектных особенностей в лирике и различие между речами хора и диалогом в трагической поэзии, а не те случаи, когда в комедии в уста персонажей вкладываются диалектные выражения. Последнее — явление совершенно другого рода, более или менее распространенное в литературах всех народов.
У римлян, хотя их самобытность тоже проявляется в языке и литературе, гораздо менее дает о себе знать чувство необходимости того, чтобы выражение мысли сопровождалось воздействием волнующей, внушающей, настраивающей силы. Римляне достигают совершенства и величия на иных путях, подобных тем, какими они шли в своих внешних исторических судьбах. В немецком духовном складе вышеназванное чувство, напротив, проявляется не менее ярко, чем у греков, разве что только греки были склонны больше к индивидуализации внешнего созерцания, а мы — внутреннего восприятия.
Мною движет глубокое чувство того, что все рождающееся в душе, будучи истечением единой силы, составляет одно большое целое и что все единичное, словно овеянное тою же силой, должно нести на себе признаки своей связи с этим целым. Последнее до сих пор рассматривалось больше со стороны своего влияния на отдельные проявления внутренней жизни. Но целое, о котором мы говорим, оказывает не менее важное обратное действие на способ, каким производящая сила, первая причина всех порождений духа, достигает осознания самой себя. Вместе с тем образ своей собственной самобытной силы не может предстать человеку иначе как в виде стремления, имеющего определенную направленность, а оно в свою очередь заранее предполагает какую-то цель, которая не может быть ничем другим, кроме как всечеловеческим идеалом. В зеркале идеала мы и рассматриваем представление наций о самих себе. И первое сви-
нию Пиндара. В них вниманию читателя в методической и удобной упорядоченной форме предлагается огромное богатство разнообразных ученых сведений, до сих пор обычно оставлявшихся без внимания. Бёкк не ограничивается общим описанием характера музыкальных ладов, но входит в метрические и музыкально- теоретические детали, раскрывающие суть их различия с такой основательной историчностью и строгой научностью, с какой это не делалось до него. Было бы крайне желательно, чтобы этот филолог, сочетающий отличное знание языка с редкостным пониманием греческой античности во всех ее частях и аспектах, поскорее решился посвятить специальный труд влиянию характера и нравов отдельных греческих народностей на их музыку, поэзию и искусство, разобрав этот важный предмет во всем его объеме. См. его обещания сделать это в 1-м томе изданного им Пиндара («О стихотворных размерах у Пиндара», с. 253, прим. 14, и особенно с, 279).
детельство своей высокой интеллектуальности и проникновенной глубины духа они явят тогда, когда, не ограничивая идеал райками пригодности для определенных целей, они будут рассматривать его— и здесь залог их внутренней свободы и разносторонности — как нечто способное достичь своей цели лишь путем своего же внутрен- * него самоосуществления, как постепенный расцвет и бесконечное л развитие. Конечно, даже при одинаковом наличии этого первого условия, чистоты идеала, последний проявляется по-разному, соответственно индивидуальной направленности народа на чувственное созерцание, на внутреннее восприятие или на отвлеченное мышление. В каждом из этих проявлений духа разнообразно воспроизводится мир, окружающий человека и с разных сторон осваиваемый человеком. Во внешней природе — если остановиться пока на чувственном ' созерцании — все выстраивается в статический ряд, все одновременно находится перед глазами или следует друг за другом в постепенном развитии одних состояний из других. Те же свойства присущи изобразительному искусству. У греков, которым всегда было дано извлекать самый богатый, самый гармоничный смысл из чувственного, внешнего созерцания, наиболее характерной чертой духовного творчества было инстинктивное отталкивание от всего чрезмерного и утрированного. При всей их подвижности и свободе фантазии, при всей, казалось бы, необузданности чувств, при всей переменчивости настроения, при всей стремительности перехода от одних решений к другим им была тем не менее присуща неизменная склонность удерживать все создаваемое ими в границах уравновешенности и гармонического согласия. Они в большей степени, чем любой другой народ, обладали тактом и вкусом, причем отличительной чертой этого их дарования было то, что, избегая в своих произведениях всего спо-: собного оскорбить нежную душу, они никогда не жертвовали ради этой цели ни силой, ни природной правдой чувства. Преобладание внутренней восприимчивости, наоборот, допускает — ничуть не уводя с верного пути — большую резкость противоположений, большую внезапность переходов, раскол между непримиримыми… душевными состояниями. Проявление всего этого мы соответственно находим у людей более позднего времени, начиная уже с римлян. i' Диапазон различий самобытного духовного склада неизмеримо огромен и непостижимо глубок. Тем не менее, следуя нити своих vрассуждений, я не мог пройти мимо него. Правда, может показаться, к что, изучая характер наций, я уделяю слишком много внимания вну- I тренней душевной настроенности, тогда как он имеет более живые и iнаглядные способы проявления в действительности. Не говоря уже I о языке и словесном творчестве, он обнаруживается в чертах лица, Jстроении тела, поведении, нравах, образе жизни, в семейных и граж- Данских установлениях и прежде всего — в единообразии того отпечатка, который народы на протяжении столетий накладывают на свои творения и деяния. Создается впечатление, будто вся эта живая картина превращается в бледную тень, если разыскивать черты Характера в настроенности духа, лежащей в основе его конкретных Проявлений. И все-таки я не мог поступить иначе, коль скоро намеревался показать влияние характера на язык. Язык невозможно поставить непосредственно в один ряд с вышеперечисленными реальными проявлениями. Мы должны отыскать то средоточие, где язык и внешние проявления характера совпадают и откуда, как из единого источника, они направляются далее по своим различным путям. А таким источником явно может быть только сокровеннейшая глубина самого духа.
32. Ответить на вопрос, как духовная индивидуальность укореняется в языках, не легче, чем определить ее. Что в языке надо считать характеристическим? По каким чертам языков можно распознать характер? Духовное своеобразие наций, коль скоро они пользуются языками, проявляется на всех стадиях их исторической жизни. Его влиянием вызвано различие между языками разных рас, между языками одной семьи народов, между наречиями отдельного языка, да, наконец, и внутри наречия, при всей его кажущейся устойчивости. Все это изменяется соответственно различию эпох и стилей. Характер языка сливается поэтому с характером стиля, но тем не менее всегда остается присущ языку, и недаром каждому языку легко и естественно удаются лишь определенные роды стилей. Если все перечисленные виды различий мы разделим на два случая — смотря по тому, различаются ли слова и флексии двух языков фонетически (такое различие в убывающей степени можно наблюдать, переходя от языков разных рас к диалектам одного языка) или же характер нации проявился только в употреблении слов и словосочетаний при полной или почти полной тождественности внешней формы, — то во втором случае воздействие духа, коль скоро язык уже достиг высокого интеллектуального развития, нагляднее, но тоньше, а в первом случае оно сильнее, но туманнее, потому что связь звука с душевными движениями лишь очень редко удается опознать и обрисовать достаточно определенным и отчетливым образом. Впрочем, даже и в диалектах мелкие варианты отдельных гласных, очень мало сказывающиеся на общей картине языка, не без основания сопоставляются с чертами душевного склада, как заметили уже греческие грамматики, говорившие о мужественности дорийского а в сравнении с более мягким ионийским ае (т]).
В период начального образования языка, когда, с нашей точки зрения, следует предполагать существование генетически не связанных языков различных рас, стремление впервые выстроить язык из внутреннего духовного побуждения так, чтобы он был и наглядным для собственного сознания, и понятным для окружающих, то есть создать как бы технические средства выражения, слишком перевешивало все остальное, чтобы в какой-то мере не заслонять собою проявления индивидуальной духовной настроенности, которая начнет ровнее и определеннее проявляться при позднейшем применении языка. Но именно при создании техники языка участие и влияние природного уклада и национального характера, несомненно, всего сильнее и действеннее. Мы сразу видим это по двум узловым моментам, которые характеризуют собою весь интеллектуальный уклад народа, предопределяя вместе с тем и множество других обстоятельств. Описанные выше разнообразные способы, какими языки достигают связи элементов в предложении, составляют важнейшую часть языковой техники. Но именно тут в разной степени дает о себе знать, во-первых, ясность и четкость логического упорядочения, которая только и может служить надежной основой для свободного полета мысли, придавая интеллектуальной сфере закономерность и вместе широту, а во-вторых — потребность в чувственном богатстве и гармонии, стремление души облечь во внешние звуки все, что ею воспринято и пережито пока еще лишь внутренне. Конечно, в той же технической форме языков заложены признаки и других, более специфических и индивидуализированных черт национального духа, хотя последние и труднее выявить. Так, например, разве искусное и сложное применение разнообразных модификаций гласных звуков и их положений внутри слова при ограничении только этим родом флексии и отказе от словосложения не говорит о преобладании у народов семитической расы, и особенно у арабов, рассудочной способности к остроумным и тонким разграничениям и не содействует в свою очередь развитию у них этой способности? Правда, образное богатство арабского языка, казалось бы, находится в противоречии с таким утверждением. Однако его образность, пожалуй, тоже сводится опять же к остроумному разграничению понятий, а кроме того, все богатство образов арабского языка содержится, по существу, в давно сформировавшихся словах, тогда как сам по себе он располагает по сравнению с санскритом и греческим гораздо меньшим запасом средств, которые допускали бы неиссякаемое поэтическое творчество во всевозможных жанрах. Несомненным мне кажется по крайней мере то, что состояние, когда язык как верный слепок формо- творческого периода духа заключает в себе много поэтически оформленного материала, надо отличать от другого состояния, когда в самом его организме — в его звуках, формах, в синтаксических правилах, оставляющих свободу для сочетания слов и построения речи, — посеяны неистребимые семена вечно цветущей поэзии. В первом случае созданная некогда форма мало-помалу застывает и ее поэтическое содержание перестает восприниматься как вдохновляющая сила. Во втором поэтическая форма языка, не утрачивая вечной свежести, всегда способна воспринимать материал, творимый из этой же формы, сообразно духовной культуре века и гению поэта. Замечание, сделанное нами выше по поводу флективной системы, находит себе подкрепление и здесь. Подлинное достоинство языка состоит в том, чтобы подталкивать человеческий дух на всем протяжении его развития к упорядоченной деятельности и к развертыванию всех его способностей, или — если выразить то же в аспекте воздействия духа на язык — в том, чтобы нести на себе печать такой же чистой, упорядочений действующей и животворной энергии, какая его создала.