Избраное
Шрифт:
Ветер колючий листву сечет
И, по-разбойничьи воя, кружит.
Хлопья седые швыряет в лужи
И превращает их в ломкий лед.
Сады, нахохлившись, засыпают,
В тучи закутался небосклон.
С грохотом дачники уезжают,
Машины, простудно сопя, чихают
И рвутся выбраться на бетон.
И слышат только седые тучи
Да с крыш галдящее воронье,
Как жалобно воет, скулит, мяучит
На дачах брошенное зверье.
Откуда им, кинутым, нынче знать,
Что в час, когда месяц блеснет в окошке
(Должны же ведь дети спокойно спать!),
Родители будут бесстыдно лгать
О славной судьбе их щенка иль кошки.
Что ж, поиграли – и с глаз долой!
Кончилось лето, и кончились чувства.
Бездумно меняться вот так душой –
Непостижимейшее искусство!
А впрочем, «звери» и не поймут,
Сердца их все с тою же верой бьются.
Они на крылечках сидят и ждут
И верят, глупые, что дождутся…
И падает, падает до зари,
Как саван, снежное покрывало…
Конечно же, что там ни говори,
А «добрых» людей на земле немало!
1972 г.МЕДВЕЖОНОК
Беспощадный выстрел был и меткий.
Мать осела, зарычав негромко,
Боль, веревки, скрип телеги, клетка…
Все как страшный сон для медвежонка…
Город суетливый, непонятный,
Зоопарк – зеленая тюрьма,
Публика снует туда-обратно,
За оградой высятся дома…
Солнца блеск, смеющиеся губы,
Возгласы, катанье на лошадке,
Сбросить бы свою медвежью шубу
И бежать в тайгу во все лопатки!
Вспомнил мать и сладкий мед пчелы,
И заныло сердце медвежонка,
Носом, словно мокрая клеенка,
Он, сопя, обнюхивал углы.
Если в клетку из тайги попасть,
Как тесна и как противна клетка!
Медвежонок грыз стальную сетку
И до крови расцарапал пасть.
Боль, обида – все смешалось в сердце.
Он, рыча, корябал доски пола,
Бил с размаху лапой в стены, дверцу
Под нестройный гул толпы веселой.
Кто-то
Надо стать подальше, полукругом.
Невелик еще, а сколько злобы!
Ишь, какая лютая зверюга!
Силищи да ярости в нем сколько,
Попадись-ка в лапы – разорвет! –
А «зверюге» надо было только
С плачем ткнуться матери в живот.
1948 г.ЗАРЯНКА
С вершины громадной сосны спозаранку
Ударил горячий, веселый свист.
То, вскинувши клюв, как трубу горнист,
Над спящей тайгою поет заряика.
Зарянкой зовется она не зря:
Как два огонька и зимой, и летом
На лбу и груди у нее заря
Горит, не сгорая, багряным цветом.
Над чащей, где нежится тишина,
Стеклянные трели рассыпав градом,
– Вставайте, вставайте! – звенит она. –
Прекрасное – вот оно, с вами рядом!
В розовой сини – ни бурь, ни туч,
Воздух, как радость, хмельной и зыбкий.
Взгляните, как первый веселый луч
Бьется в ручье золотою рыбкой.
А слева в нарядах своих зеленых
Цветы, осыпанные росой,
Застыли, держа на тугих бутонах
Алмазно блещущие короны
И чуть смущаясь своей красой!
А вон, посмотрите, как свежим утром
Речка, всплеснув, как большой налим,
Смеется и бьет в глаза перламутром
То красным, то синим, то золотым!
И тотчас над спящим могучим бором,
Как по команде, со всех концов
Мир отозвался стозвонным хором
Птичьих радостных голосов.
Ветер притих у тропы лесной,
И кедры, глаза протерев ветвями,
Кивнули ласково головами:
– Пой же, заряночка! Пей же, пой!
Птицы в восторге. Да что там птицы!
Старый медведь и ворчун барсук,
Волки, олени, хорьки, лисицы
Стали, не в силах пошевелиться,
И пораженно глядят вокруг.
А голос звенит горячо и смело,
Зовя к пробужденью, любви, мечте.
Даже заря на пенек присела,
Заслушавшись песней о красоте.
Небо застыло над головой,
Забыты все битвы и перебранки,
И только лишь слышится: – Пой же, пой!
Пой, удивительная зарянка!
Но в час вдохновенного озаренья
В жизни художника и певца
Бывает такое порой мгновенье,
Такое ярчайшее напряженье,
Где сердце сжигается до конца.
И вот, как в кипящем водовороте,
Где песня и счастье в одно слились,
Зарянка вдруг разом на высшей ноте
Умолкла. И, точно в крутом полете,
Как маленький факел упала вниз.
А лес щебетал и звенел, ликуя,
И, может, не помнил уже никто
О сердце, сгоревшем дотла за то,
Чтоб миру открыть красоту земную…
Сгоревшем… Но разве кому известно,
Какая у счастья порой цена?
А все-таки жить и погибнуть с песней –
Не многим такая судьба дана!
1973 г.ОРЕЛ
Царем пернатых мир его зовет.
И он как будто это понимает:
Всех смелостью и силой поражает
И выше туч вздымает свой полет.
О, сколько раз пыталось воронье,
Усевшись на приличном отдаленье,
Бросать с ревнивой ненавистью тени
На гордое орлиное житье.
За что он славу издавна имеет?
С чего ему почтение и честь?
Ни тайной долголетья не владеет,
Ни каркать по-вороньи не умеет,
Ни даже просто падали не ест.
И пусть он как угодно прозывается,
Но если поразмыслить похитрей,
То чем он от вороны отличается?
Ну разве что крупнее да сильней!
И как понять тупому воронью,
Что сердце у орла, не зная страха,
Сражается до гибели, до праха
С любым врагом в родном своем краю.
И разве может походить на них
Тот, кто, зенит крылами разрезая,
Способен в мире среди всех живых
Один смотреть на солнце не мигая!
1975 г.БЕНГАЛЬСКИЙ ТИГР
Весь жар отдавая бегу,
В залитый солнцем мир
Прыжками мчался по снегу
Громадный бенгальский тигр.
Сзади – пальба, погоня,
Шум станционных путей,
Сбитая дверь вагона,
Паника сторожей…
Клыки обнажились грозно,
Сужен колючий взгляд.
Поздно, слышите, поздно!
Не будет пути назад!
Жгла память его, как угли,
И часто ночами, в плену,
Он видел родные джунгли,
Аистов и луну.
Стада антилоп осторожных,
Важных слонов у реки, –
И было дышать невозможно
От горечи и тоски!
Так месяцы шли и годы.
Но вышла оплошность – и вот,
Едва почуяв свободу,
Он тело метнул вперед!
Промчал полосатой птицей
Сквозь крики, пальбу и страх.
И вот только снег дымится
Да ветер свистит в ушах!
В сердце восторг, не злоба!
Сосны, кусты, завал…
Проваливаясь в сугробы,
Он все бежал, бежал…
Бежал, хоть уже по жилам
Холодный катил озноб,
Все крепче лапы сводило,
И все тяжелее было
Брать каждый новый сугроб.
Чувствовал: коченеет.
А может, назад, где ждут?
Там встретят его, согреют,
Согреют и вновь запрут…
Все дальше следы уходят
В морозную тишину.
Видно, смерть на свободе
Лучше, чем жизнь в плену?!
Следы через все преграды
Упрямо идут вперед.
Не ждите его. Не надо.
Обратно он не придет.
1965 г.ЯШКА
Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И все же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь – покажут сразу.
Еще бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место веселое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису – глазастого Яшку.
Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря,
«Учебные шкуры» для их зубов!
Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет – тогда держись!
Егерь лапищей Яшку сгребет
И вынесет на заре из сарая,
Туда, где толпа возбужденно ждет
И рвутся собаки, визжа и лая.
Брошенный в нору, Яшка сжимается.
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.
И все же, все же ему, косолапому,
Полегче. Ведь – силища… Отмахнется…
Яшка в глину уперся лапами
И весь подобрался: сейчас начнется.
И впрямь: уж галдят, окружая нору,
Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
Дети при мамах, дети при папах,
А с ними, лисий учуя запах,
Фоксы и таксы – рычащей сворой.
Лихие «охотники» и «охотницы»,
Ружья-то в руках не державшие даже,
О песьем дипломе сейчас заботятся,
Орут и азартно зонтами машут.
Интеллигентные вроде люди!
Ну где же облик ваш человечий?
– Поставят «четверку», – слышатся речи, –
Если пес лису покалечит.
– А если задушит, «пятерка» будет!
Двадцать собак и хозяев двадцать
Рвутся в азарте и дышат тяжко.
И все они, все они – двадцать и двадцать
На одного небольшого Яшку!
Собаки? Собаки не виноваты!
Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
И Яшка стоит, как стоят солдаты,
Он знает, пощады не жди. Не будет!
Одна за другой вползают собаки,
Одна за другой, одна за другой…
И Яшка катается с ними в драке,
Израненный, вновь встречает атаки
И бьется отчаянно, как герой!
А сверху, через стеклянную крышу, –
Десятки пылающих лиц и глаз,
Как в Древнем Риме, страстями дышат:
– Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!
Ну, кажется, все… Доконали вроде!..
И тут звенящий мальчиший крик:
– Не смейте! Хватит! Назад, уроды! –
И хохот: – Видать, сробел ученик!
Егерь Яшкину шею потрогал,
Смыл кровь… – Вроде дышит еще – молодец!
Предшественник твой протянул немного.
Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!
День помутневший в овраг сползает,
Небо зажглось светляками ночными,
Они надо всеми равно сияют,
Над добрыми душами и над злыми…
Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
Где в старом сарае, при егерском доме,
Маленький Яшка спит на соломе,
Весь в шрамах от носа и до хвоста.
Ночь для Яшки всего дороже:
Он может двигаться, есть, дремать,
Он знает, что ночью не потревожат,
А утро придет, не прийти не может,
Но лучше про утро не вспоминать!
Все будет снова – и лай и топот,
И деться некуда – стой! Дерись!
Пока однажды под свист и гогот
Не оборвется Яшкина жизнь.
Сейчас он дремлет, глуша тоску…
Он – зверь. А звери не просят пощады…
Я знаю: браниться нельзя, не надо,
Но тут, хоть режьте меня, не могу!
И тем, кто забыл гуманность людей,
Кричу я, исполненный острой горечи:
– Довольно калечить души детей!
Не смейте мучить животных, сволочи!
1968 г.БАЛЛАДА О БУЛАНОМ ПЕНСИОНЕРЕ
Среди пахучей луговой травы
Недвижный он стоит, как изваянье,
Стоит, не подымая головы,
Сквозь дрему слыша птичье щебетанье.
Цветы, ручьи… Ему-то что за дело!
Он слишком стар, чтоб радоваться им:
Облезла грива, морда поседела,
Губа отвисла, взгляд подернул дым…
Трудился он, покуда были силы,
Пока однажды, посреди дороги,
Не подкачали старческие жилы,
Не подвели натруженные ноги.
Тогда решили люди: «Хватит, милый!
Ты хлеб возил и веялки крутил.
Теперь ты – конь без лошадиной силы,
Но ты свой отдых честно заслужил!»
Он был на фронте боевым конем,
Конем рабочим слыл для всех примером,
Теперь каким-то добрым шутником
Он прозван был в селе Пенсионером,
Пускай зовут! Ему-то что за дело?!
Он чуток только к недугам своим:
Облезла грива, морда поседела,
Губа
Стоит и дремлет конь среди ромашек,
А сны плывут и рвутся без конца…
Быть может, под седлом сейчас он пляшет
Под грохот мин на берегу Донца.
«Марш! Марш!» – сквозь дым доваторский бросок!
Но чует конь, пластаясь на скаку,
Как старшина схватился за луку,
С коротким стоном выронив клинок…
И верный конь не выдал старшины,
Он друга спас, он в ночь ушел карьером!
Теперь он стар… Он часто видит сны.
Его зовут в селе Пенсионером…
Дни что возы: они ползут во мгле…
Вкус притупился, клевер – как бумага.
И, кажется, ничто уж на земле
Не оживит и не встряхнет конягу.
Но как-то раз, округу пробуждая,
В рассветный час раздался стук и звон.
То по шоссе, маневры совершая,
Входил в деревню конный эскадрон.
И над садами, над уснувшим плесом,
Где в камышах бормочет коростель,
Рассыпалась трубы медноголосой
Горячая раскатистая трель.
Как от удара, вздрогнул старый конь!
Он разом встрепенулся, задрожал,
По сонным жилам пробежал огонь,
И он вдруг, вскинув голову, заржал!
Потом пошел. Нет, нет, он поскакал!
Нет, полетел! Под ним земля качалась,
Подковами он пламень высекал!
По крайней мере, так ему казалось…
Взглянул и вскинул брови эскадронный:
Стараясь строго соблюдать равненье,
Шел конь без седока и снаряженья,
Пристроившись в хвосте его колонны.
И молвил он: – А толк ведь есть в коне!
Как видно, он знаком с военным строем! –
И, старика похлопав по спине,
Он весело сказал: – Привет героям!
Четыре дня в селе стоял отряд.
Пенсионер то навещал обозы,
То с важным видом обходил наряд,
То шел на стрельбы, то на рубку лозы.
Он сразу словно весь помолодел:
Стоял ровнее, шел – не спотыкался,
Как будто шкуру новую надел,
В живой воде как будто искупался!
В вечерний час, когда закат вставал,
Трубы пронесся серебристый звон;
То навсегда деревню покидал,
Пыля проселком, конный эскадрон.
«Марш! Марш!» И только холодок в груди,
Да ветра свист, да бешеный карьер!
И разом все осталось позади:
Дома, сады и конь Пенсионер.
Горел камыш, закатом обагренный,
Упругий шлях подковами звенел.
Взглянул назад веселый эскадронный,
Взглянул назад – и тотчас потемнел!
С холма, следя за бешеным аллюром,
На фоне догорающего дня
Темнела одинокая фигура
Вдруг снова постаревшего коня…
1957 г.ВЫСОКИЙ ДОЛГ
Осмотр окончен. На какой шкале
Отметить степень веры и тревоги?!
Налево – жизнь, направо – смерть во мгле,
А он сейчас, как на «ничьей земле»,
У света и у мрака на пороге…
Больной привстал, как будто от толчка,
В глазах надежда, и мольба, и муки,
А доктор молча умывает руки
И взгляд отводит в сторону слегка.
А за дверьми испуганной родне
Он говорит устало и морозно:
– Прошу простить, как ни прискорбно мне,
Но, к сожаленью, поздно, слишком поздно!
И добавляет: – Следует признаться,
Процесс запущен. В этом и секрет.
И надо ждать развязки и мужаться.
Иных решений, к сожаленью, нет.
Все вроде верно. И, однако, я
Хочу вмешаться: – Стойте! Подождите!
Я свято чту науку. Но простите,
Не так тут что-то, милые друзья!
Не хмурьтесь, доктор, если я горяч,
Когда касаюсь вашего искусства,
Но медицина без большого чувства
Лишь ремесло. И врач уже не врач!
Пусть безнадежен, может быть, больной,
И вы правы по всем статьям науки,
Но ждать конца, сложив спокойно руки,
Да можно ль с настоящею душой?!
Ведь если не пылать и примиряться
И не стремиться поддержать плечом,
Пусть в трижды безнадежной ситуации,
Зачем же быть сестрой или врачом?!
Чтоб был и впрямь прекраснейшим ваш труд,
За все, что можно, яростно цепляйтесь,
За каждый шанс и каждый вздох сражайтесь
И даже после смерти семь минут!
Ведь сколько раз когда-то на войне
Бывали вдруг такие ситуации,
Когда конец. Когда уже сражаться
Бессмысленно. И ты в сплошном огне,
Когда горели и вода и твердь,
И мы уже со смертью обнимались,
И без надежды все-таки сражались,
И выживали. Побеждали смерть!
И если в самых гиблых ситуациях
Мы бились, всем наукам вопреки,
Так почему ж сегодня не с руки
И вам вот так же яростно сражаться?!
Врачи бывали разными всегда:
Один пред трудной хворостью смирялся,
Другой же не сдавался никогда
И шел вперед. И бился и сражался!
Горел, искал и в стужу и в грозу,
Пусть не всегда победа улыбалась,
И все же было. Чудо совершалось.
И он счастливый смахивал слезу…
Ведь коль не он – мечтатель и боец,
И не его дерзанья, ум и руки,
Каких высот достигли б мы в науке
И где б мы сами были, наконец?!
Нельзя на смерть с покорностью смотреть,
Тем паче где терять-то больше нечего,
И как порою ни упряма смерть –
Бесстрашно биться, сметь и только сметь!
Сражаться ради счастья человечьего.
Так славьтесь же на много поколений,
Упрямыми сердцами горячи,
Не знающие страха и сомнений
Прекрасные и светлые врачи!
19 сентября 1984 г.ОШИБКА
К нему приезжали три очень солидных врача.
Одна все твердила о грыже и хирургии.
Другой, молоточком по телу стуча,
Рецепт прописал и, прощаясь, промолвил ворча
О том, что тут явно запущена пневмония.
А третий нашел, что банальнейший грипп у него,
Что вирус есть вирус. Все просто и все повседневно.
Плечо же болит вероятней всего оттого,
Что чистил машину и гвозди вколачивал в стену.
И только четвертый, мальчишка, почти практикант,
На пятые сутки со «Скорой» примчавшийся в полночь,
Мгновенно поставил диагноз: обширный инфаркт.
Внесли кардиограф. Все точно: обширный инфаркт.
Уколы, подушки… Да поздно нагрянула помощь.
На пятые сутки диагноз… И вот его нет!
А если бы раньше? А если б все вовремя ведать?
А было ему только сорок каких-нибудь лет,
И сколько бы смог он еще и увидеть и сделать!
Ошибка в диагнозе? Как? Отчего? Почему?!
В ответ я предвижу смущенье, с обидой улыбки:
– Но врач – человек! Так неужто, простите, ему
Нельзя совершить, как и всякому в мире, ошибки?!
Не надо, друзья. Ну к чему тут риторика фраз?
Ведь честное слово, недобрая это дорога!
Минер ошибается в жизни один только раз,
А сколько же врач? Или все тут уж проще намного?!
Причины? Да будь их хоть сотни, мудреных мудрей,
И все же решенье тут очень, наверно, простое:
Минер за ошибку расплатится жизнью своей,
А врач, ошибаясь, расплатится жизнью чужою.
Ошибка – конец. Вновь ошибка, и снова – конец!
А в мире ведь их миллионы, с судьбою плачевной,
Да что миллионы, мой смелый, мой юный отец,
Народный учитель, лихой комиссар и боец,
Когда-то погиб от такой вот «ошибки» врачебной.
Не видишь решенья? Возьми и признайся: – Не знаю! –
Талмуды достань иль с другими вопрос обсуди.
Не зря ж в Гиппократовой клятве есть фраза такая:
«Берясь за леченье, не сделай беды. Не вреди!»
Бывает неважной швея или слабым рабочий,
Обидно, конечно, да ладно же, все нипочем,
Но врач, он не вправе быть слабым иль так, между прочим,
Но врач, он обязан быть только хорошим врачом!
Да, доктор не бог. Тут иного не может быть мненья.
И смерть не отменишь. И годы не сдвинутся вспять.
Но делать ошибки в диагнозах или леченье –
Вот этих вещей нам нельзя ни терпеть, ни прощать!
И пусть повторить мне хотя бы стократно придется:
Ошибся лекальщик – и тут хоть брани его век,
Но в ящик летит заготовка. А врач ошибется,
То «в ящик сыграет», простите, уже человек!
Как быть? А вот так: нам не нужно бумаг и подножья
Порой для престижа. Тут главное – ум и сердца,
Учить надо тех, в ком действительно искорка божья,
Кто трудится страстно и будет гореть до конца!
Чтоб к звездам открытий взмыть крыльям, бесстрашно звенящим,
Пускай без статистик и шумных парадных речей
Дипломы вручаются только врачам настоящим
И в жизнь выпускают одних прирожденных врачей.
Чтоб людям при хворях уверенно жить и лечиться,
Ищите, ребята, смелее к наукам ключи.
У нас же воистину есть у кого поучиться,
Ведь рядом же часто первейшие в мире врачи.
Идите же дальше! Сражайтесь упрямо и гибко.
Пусть счастьем здоровья от вашего светит труда!
Да здравствует жизнь! А слова «роковая ошибка»
Пусть будут забыты уверенно и навсегда!
1984 г.НАДЕЖНОЕ ПЛЕЧО
Ах, как же это важно, как же нужно
В час, когда беды лупят горячо
И рвут, как волки, яростно и дружно,
Иметь всегда надежное плечо!
Неважно чье: жены, или невесты,
Иль друга, что стучится на крыльце.
Все это – сердцу дорогие вести.
Но всех важней, когда все это – вместе,
Когда жена и друг в одном лице.
Пусть чувства те воспеты и прославлены,
И все-таки добавим еще раз,
Что коль любовь и дружба не разбавлены,
А добровольно воедино сплавлены,
То этот сплав прочнее, чем алмаз.
А если все совсем наоборот,
Вот так же бьет беда и лупит вьюга,
И нет нигде пощады от невзгод,
И ты решил, что тут-то и спасет
Тебя плечо единственного друга!
И вот ты обернулся сгоряча,
Чтоб ощутить родное постоянство,
И вдруг – холодный ужас: нет плеча!
Рука хватает черное пространство…
Нет, не сбежала близкая душа,
И вроде в злом не оказалась стане,
А лишь в кусты отпрянула, спеша,
Считая бой проигранным заране.
И наблюдая издали за тем,
Как бьют тебя их кулаки и стрелы,
Сурово укоряла: – Ну зачем
Ты взял да и ввязался в это дело?!
Вот видишь, как они жестоко бьют
И не щадят ни сил твоих, ни сердца.
А можно было и сберечь уют,
И где-то в ямке тихо отсидеться.
И вот, сражаясь среди злой пурги,
Ты думаешь с отчаяньем упрямым:
Ну кто тебе опаснее: враги
Или друзья, что прячутся по ямам?!
И пусть невзгоды лупят вновь и вновь,
Я говорю уверенно и круто:
Не признаю ни дружбу, ни любовь,
Что удирают в трудную минуту!
Да, в мире есть различные сердца.
Но счастлив тот, я этого не скрою,
Кому досталось именно такое:
В любое время, доброе и злое,
Надежное навек и до конца!
1992 г.